Арктический экзамен - Н. Денисов

По тентовой палубе гуляли потоки воды, не успевая заполнять узкие шпигаты. Полотнище флага, которое час назад весело колыхалось на мачте, теперь намокло, пропиталось солью, выглядело далеко не геройски. Пятница подумал о том, что, наверное, надо бы спустить флаг — для сохранности, но не вспомнил, как правильно поступить. Раз не распорядился до сих пор капитан…

Стремился Иван на камбуз, где, наверное, Сапунов и не радуется тому, что утворили пару часов назад с заглушкой иллюминатора. Как он там? Удар волны в районе камбуза настолько силен, что немудрено…

Почему не спустился Иван из рубки на главную палубу внутренним трапом, через коридоры жилых кают, а ринулся к наружному, под острым углом уходящим вдоль двенадцатиметровой высоты надстройки, которую осыпало сейчас брызгами, потом он никак не объяснит себе: почему?

Станцию клало с борта на борт. Не отпускала еще и килевая качка, и судно в каком-то странном спиралеобразном движении уходило в каждый провал пенной пучины.

Перегнувшись пополам, циркульно выбросив ногу в очередном толчке, он поймался за оба поручня и, как с горки, тормозя каблуками о ступеньки, быстро заскользил вниз. Со стороны это выглядело странным, нелепым, если б кто-то наблюдал со стороны. Но мыслимо ли кому торчать на палубе сейчас? Здесь, в двух метрах от воды, волны захлестывали через фальшборт и стоило ловкости добраться до двери, ведущей внутрь судна. Шарахаясь от переборки к переборке, добрался Иван до камбуза. Бачок на плите, защелкнутый крышкой и стиснутый по бокам штормовыми поддержками, урчал, пуская фонтанчики пара. Эмалированное ведро догоняло по палубе банку сгущенного молока. Притиснутые в угол буфета, стаканы при каждом наклоне станции круглили свои тонкие рты.

— Ты где? — Иван заглянул через амбразуру в кают — компанию, в кладовую — никого. — Эге — ге, Витя!

Сбегал в каюту Сапунова. И там его — нет. И тут приметил, что нет и мусорного ведерка. Кок имел обыкновение перед обедом выносить мусор на корму, где еще в Тобольске установили специальные ящики. Иван с тревогой посмотрел на «голое» стекло иллюминатора, что постанывало при очередном накате волны, и кинулся на корму. Картина, что он рассмотрел издали, была смешна и… трагична: тяжелый «зиповский» ящик, доверху набитый очистками и мятыми банками из-под консервов, как поплавок, гоняло по палубе, которую методично накрывало волной. Стараясь поймать за ручку ускользающий ящик, Сапунов петлял за ним вдоль леерного ограждения, спотыкаясь и теряя равновесие.

— Брось его, брось, а то тебя смоет! — закричал Иван, но кок, кажется, не услышал. — Брось… японский городовой!..

Почти одновременно с Пятницей, только по коридору правого борта, добирался на корму Миша Заплаткин. Своя забота у Миши: он кинулся к ялику, который волнами выбило уже из кильблоков. Еще волна — и…

Иван видел, как цепкие пальцы Миши ухватили скорлупку ялика, как, ловя раскачивающийся со свистом тросик шлюпбалки, тот успел зацепить его за растяжки.

— Братва — а!

Кока на палубе не было.

Пятница перехватился за скобу надстройки, страдальческим взором обшарил ют: кроме мокрой головы Миши, выныривающей из-за борта ялика, который он успел уже закрепить, никого.

— Братва — а!

Кока на палубе не было.

И тут Иван заметил, что ящик с мусором, который минуту назад гоняло из угла в угол, неподвижно приткнулся к фальшборту в том месте, где смятые еще в Салехарде леера заменял кусок тонкого каната.

Кинулись они одновременно. Пятница прижал ящик коленом, чтоб не опрокинулся за борт, а Миша, подхватив висевшего над водой кока, за руки выдернул его на палубу. Ловко, как-то игрушечно вышло это у Миши Заплаткина.

— Бойся! — наклонился он, остерегаясь навесным брызг.

— Не хрен бояться теперь! — выдохнул Пятница.

— Ну и клещи у тебя! — потер кисти рук Сапунов.

— Че ты сказал?

— Ниче… таппочки вот уплыли…

— Хм, тапочки! — поерошил мокрый чубчик Пятница.

И тут Мишу вывернуло. Пока он отдавал шторму сапуновский борщ, успели заново прикрепить к надстройке злополучный ящик, затем все вместе перебежками добрались до камбуза.

— Тап — почки уплыли! — произнес, дрожа, кок и нервно рассмеялся.

Мишу снова затошнило, он кинулся было обратно на палубу, но Пятница поймал:

— Да куда — а… Блюй здесь, подумаешь…

— У него аллерлергия на мои тапочки…

— Угораздило тебя! — покачал головой Пятница, стягивая мокрый полушубок. — А этот тоже мне — гимнаст! Из шлюпбалки турник сделал, а закрепить должен дядя. Остались бы еще и без ялика.

— У него аллергия на мои тапочки.

И очередной вал накрыл «Северянку».

Близкими казались минуты прихода на «место», радужными, просветленными, оставленные за кормой штормовые и ледовые мили. О пройденной дороге уже не думалось как вчера — с тревогой за предстоящий день, за «Северянку». Вчерашнее вспоминалось с легким сердцем, как неотвратимое, неизбежное в ледовых морях, без чего здесь и жизнь — не в жизнь.

Днем еще — так себе! Днем то блистало солнце, слепило белым мрамором торосов и миражных городов на горизонте, то просеивало сквозь решето тумана липкую серость, и суда, держась друг друга, настойчиво, неутомимо продвигались вперед,

В такие вахты замедленного скольжения в полумгле мучили глаза рулевые в ходовой рубке буксировщика да сами вахтенные помощники капитана, уточнив курс и молодцевато поправив галстуки на освеженных недавней стиркой рубашках, склонялись к штурманским картам, отмечали точные координаты местонахождения экспедиции.

Днем еще — так себе! Днем можно, отстояв вахту, соснуть в личной каюте или обменять книжку в библиотеке, порывшись в тощих запасах чтива, выискивая бог знает что, но это так — для успокоения интеллектуального зуда, потому что «толковые» книжки уже все перечитаны. Или, глянув в иллюминатор, вдруг с восторгом первооткрывателя залюбоваться на встречный караван судов, поймав себя на мысли о том, что кому-то тоже есть дело — плыть среди этой холодной каши льда, мороси, ветра.

Ночью… Последние две ночи начисто пропал сон. В каютах сидеть — распоследнее дело, народ ходит друг к другу в гости, услаждает душу разговорами о доме, пьет — гоняет чаи. Начисто разорили чайные припасы кока. Он выдал на «каждое рыло», как выразился Милован, по нескольку пачек печенья, Пятница достал из кладовой два электрочайника, и теперь главный щит станции — «резиденция» Пятницы — превратился в корабельное вече, где решаются за чаем животрепещущие вопросы бытия.

О недавнем шторме, наделавшем хлопот, помалкивали. А перед глазами еще стояла тугая зелень взбунтовавшейся воды и невыразимо экзотический мыс Шелагский, что неожиданно вырос из ледяных брызг по правому борту. Устрашающая близость его превратила тогда «Северянку», казалось, совсем в беспомощную скорлупку — в соседстве с этим обросшим льдом исполином среди моря. Нахлестало воды в бухгалтерию, Меломан выловил всплывшие под диваном модные «колеса», сушил на дизеле. Пришли в кают — компанию — плавает шахматная доска: кто-то открутил накануне иллюминаторы, нахлестало. Виноватого искать не стали. Вычерпали воду в пролив Лонга, подбирая плавающих коней и слонов, которым ни за что ни про что пришлось испить соленой водицы.

Но какие стоят ночи! Морозец. Сыплет мелкий снежок. Он осеребрил палубы, опушил снасти, и в свете прожекторов ледокола «Северянка» выглядит невестой в подвенечном уборе. Кто-то протоптал тропинку на корму. Но снег сыплет и сыплет, и, наконец, — ни тропинки, ни одиноко темнеющей трубы, повсюду порошистая девственная белизна.

И только черные провалы за кромкой бортов, но и до этого дела нет, поскольку осовевший от чаев народ помогает Пятнице коротать его вахту.

В такую ночь прошли Большой город, куда намеревался еще зайти начальник экспедиции, чтоб опять в спокойной бухте исследовать подводную часть станции — ей досталось напротив устья Индигирки. Но и Большой город уже позади, и колючий штык прожектора обшаривает в ночи новую даль, за которой…

Но тут всколыхнуло Милована:

— Ру — упь сорок за одну строчку! Спокуха, спокуха, фраера… Это сколько же… Это сколько же, к примеру, бутылок пива выйдет? Куплет — четыре строчки, по рупь сорок каждая, бутылка пива, ну — с надбавкой, около полтинника. Так это ж, фраера… Не — е! Слушай, да мы тебя, Витя, никуда не отпустим. Камбуз побоку, выделим лучшую каюту и сиди, строчи. Темы мы тебе… О темах можешь не волноваться. Спокуха!

— Речь выдал наш Василий! Слыханное ли дело! — поддел Милована Глушаков, он все еще помнил то собрание, на котором предлагал «списать» его на берег.

Но ударились в шутливые разглагольствования по поводу Васиного «открытия». Виктора как бы забыли, и он собрался уже потихоньку уйти в каюту, но опять не усидел Глушаков: