Боттичелли - Станислав Зарницкий

С первого захода это оказалось нелегко. Предназначенные им для спасения флорентийцы не созрели до понимания ниспосланной им благодати. Если что и поразило их в проповедях фра Джироламо, прочитанных с кафедры двух небольших церквей перед Рождеством, так это его голос — вызывало удивление, как в этом тщедушном, истощенном теле помещается столь громоподобный львиный рык. Лоренцо и его друзья, посетившие церковь, не скрывали разочарования. Савонаролу явно перехвалили: ораторскими способностями он не блистал, его латынь оставляла желать лучшего, жесты раздражали суетливостью и театральным пафосом. На Цицерона проповедник совершенно не тянул. С их точки зрения, фра Джироламо говорит явные банальности. Кто же во Флоренции не знает, что Сикст служит не Господу, а дьяволу, кто еще обольщается утверждениями о его безгрешности, кто сомневается, что священнослужители в большинстве своем погрязли в пороках и предались идолопоклонству? Философы с виллы Кареджи веселились от души, нарочито зевая и расхаживая по церкви. Однако им стоило вникнуть в то, что вещалось с кафедры — ведь то, что говорил Савонарола о новом Вавилоне, о грядущем в ближайшем будущем наказании за падение нравов, напрямую касалось и их.

Опасность проповедей фра Джироламо открылась Лоренцо и его друзьям не сразу. Не увидя в них ничего нового и оригинального, они скоро потеряли интерес к проповеднику и занялись своими делами. От их внимания ускользнуло то, что Савонарола нашел путь к сердцам простого люда, играя на въевшемся в его кровь страхе перед катастрофами, необычными явлениями, нарушающими сложившийся уклад жизни. По мере приближения 1500 года, который, как предрекали, принесет конец света и гибель всего живого, это чувство разрасталось, охватив и тех, кто раньше посмеивался над суевериями. Фра Джироламо перестал ограничивать себя гневными обличениями папской курии и начал подробно расписывать видения, якобы посетившие его. Хотя все они как две капли воды походили на те, о которых каждый мог узнать из Апокалипсиса, однако одно дело о чем-либо прочитать, и совсем другое — услышать из уст очевидца.

Возвратившись из Рима, Сандро также не уловил происходящих перемен в настроении сограждан. Те, с кем он общался, продолжали жить по-старому: обсуждали диалоги Платона, переводили языческих авторов, писали сонеты и заказывали картины: для души — на сюжеты древних мифов, для покаяния и спасения — на темы Библии. Может быть, лишь одно бросилось ему в глаза: стали меньше покупать Мадонн, ибо, как учил Савонарола, на последнем Божьем суде не будет ходатаев за род человеческий — Христос будет казнить или миловать, не слушая никаких заступников.

Если Сикст IV и хотел унизить флорентийских мастеров, то из его намерений ничего не вышло: Боттичелли по-прежнему оставался первым живописцем Флоренции, а Гирландайо, получив от Франческо Торнабуони похвальное письмо, где превозносились его талант и искусство, почти сравнялся с ним. На отсутствие клиентов они не могли жаловаться, на их долю заказов хватало, что бы там ни проповедовал фра Джироламо. А вот положение других живописцев становилось хуже; наиболее предприимчивые и успевшие завоевать известность покидали город и искали прибыльных заказов в других местах. Вкусы тем временем менялись, старых мастеров теснили молодые. Добился признания Филиппино Липпи. Сандро мог тешить себя мыслью, что он открыл дорогу своему ученику, но положа руку на сердце он должен был бы признать, что их манеры все больше расходятся: Филиппино пошел за теми, кто был склонен считать, что задача живописца — предельная достоверность.

Молодые, удивительно быстро усвоив опыт, давшийся их наставникам с огромным трудом, теперь уходили все дальше и дальше. Планы их были фантастически дерзки, уверенность в собственных силах безмерна. Авторитетов для них не существовало. Леонардо да Винчи, которого Верроккьо, как считал Сандро, незаслуженно расхваливал, нагло заявил, когда Лоренцо показал ему «Весну», что картина — дрянь, ибо Боттичелли беспомощен в изображении ландшафта, а фигуры, написанные им, подсмотрены у каких-то уродов. Он бы высказал этому зазнайке все, что он о нем думает, но Леонардо на свое счастье уехал в Милан, не доведя до конца ни одного из флорентийских заказов. Таковы они все, и Филиппино не лучше. С каким трепетом они, уже будучи мастерами, стояли перед творениями Мазаччо, понимая, что им никогда не достигнуть такого божественного совершенства! Фра Филиппо, несмотря на всю свою творческую смелость, отклонил предложение дописать незавершенный цикл в капелле Бранкаччи — даже он не рискнул состязаться с великим и неповторимым мастером. Его сын взялся за это. С гордостью юнца, посрамившего старика, он показывал Сандро свои картины, хотя не ему было тягаться с Мазаччо.

Что за поветрие охватило этих молодых? Они готовы потратить массу времени и труда, чтобы выписать каждый листочек, каждую щепочку, каждую пуговку, им нужно обязательно знать, как были одеты люди во времена апостола Петра, им позарез требуется достоверность! Да, возможно, они передадут красоту земную, но до небесной им не дотянуться, хотя бы они вылезли вон из кожи. Он не умеет писать ландшафты? Чушь! Он может написать их в десять раз лучше, чем все они вместе взятые, но в этом ли смысл и призвание живописца?

Фрески Филиппино получались приземленными, какими-то чересчур обыденными, он даже не пытался подстроиться под патриарха флорентийской живописи. Будто для того, чтобы подчеркнуть это, он поместил среди персонажей портреты современников. Сандро было лестно увидеть среди них и свой: все-таки ученик почтил учителя, оказал ему уважение. Что касается других, то здесь все ясно — молодой живописец искал покровителей. Вряд ли гордый Мазаччо одобрил бы такой поступок, но у каждого времени свои песни.

12 декабря 1482 года был по всей форме подписан мир Флоренции со Святым престолом. Лоренцо еще раз подтвердил свою славу искусного политика, всегда добивающегося цели. Друзья и просто ласкатели толпились в доме на виа Ларга, торопясь принести поздравления. Великолепного снова прославляли в стихах и прозе. Сандро счел, что настало время и ему напомнить о себе. Еще раз придирчивым оком окинув «Палладу и Кентавра», он решил, что если картину немного подправить, то подарок должен удовлетворить Лоренцо, польстить его самолюбию и найти отклик у его ученых друзей. В свое время, когда он приступал к ней, они вместе с Марсилио долго и подробно обсуждали свою задумку. Фичино, как и полагается философу, приводил множество цитат из древних авторов, так и сяк толкуя мистическое значение богини и кентавра. По мнению Сандро, в его объяснении было много суесловия: к чему расписывать различие между зверем, человеком и Богом и их взаимоотношения? Зачем тратить столько слов, разъясняя, что в каждом из них живут и борются две сущности — звериная и божественная, символом чего и является кентавр, полузверь-получеловек? А может, греки так вовсе не думали? Но пусть ученые мужи тешатся своими толкованиями, у него есть одно попроще: Мудрость (Лоренцо) смиряет Зверя (Сикста). Чтобы это было понятно, он украсил одеяние Паллады узорами из трех переплетенных колец, обозначающих семейство Медичи.