Боттичелли - Станислав Зарницкий

Глава седьмая Рождение богини

На первый взгляд казалось, что во Флоренции за его отсутствие мало что изменилось, и если какие перемены и произошли, то лишь в их доме. Джованни уже вошел в роль главы семьи, а хозяйством теперь распоряжались его крикливая жена и подросшие сыновья — Лоренцо и Бенинказа. Старая мебель исчезла; правда, в его мастерской ничего не тронули, но супруга Джованни почти что в день приезда намекнула, что в будущем его ученики не должны шнырять по всему дому, а он сам обязан вести жизнь добропорядочного горожанина.

Встреча с Лоренцо показала, что перемены коснулись не только его дома. Прежде всего бросились в глаза изменения, которые произошли во внешности правителя. Он как-то поблек и состарился; еще больше заострился подбородок, губы стали тоньше, глаза ввалились, суставы на пальцах уродливо набухли. Перед Сандро сидел уставший до смерти человек. Его рассказ о пребывании в Риме Великолепный выслушал без особого интереса, а по его кратким язвительным замечаниям Сандро понял, что флорентийский правитель знает значительно больше его — недаром, как говорили, у него по всей Европе были свои глаза и уши. Похоже, что после смерти матери Фортуна отвернулась от него. Венецианский дож не оставил своих притязаний на Феррару, и все усилия Лоренцо достигнуть хотя бы худого мира не приносили плодов. Да и с папой Флоренция все еще находилась в состоянии войны, ибо никакого мирного договора подписано не было. Покой, в котором сейчас жила республика, был шатким и грозил рухнуть в любое время. Благосклонность сограждан Лоренцо поддерживал щедрыми подачками, но бездонный колодец, из которого он их черпал, — семейный банк, — уже начинал иссякать. Ему пришлось закрыть несколько филиалов, и как всегда бывает в таких случаях, по городу поползли слухи, что Великолепный не только никудышный политик, но и плохой банкир, который для поправки своих дел запустил руку в городскую казну. Во Флоренции все забывается слишком быстро.

Еще в Риме Сандро слышал, что, кроме забот, связанных с городскими делами, у Лоренцо появились сложности в семье. После смерти Лукреции бразды правления в палаццо на виа Ларга взяла Кларисса Орсини, дама своенравная и, откровенно говоря, недалекая. Она так и не усвоила республиканских традиций Флоренции и, вбив в голову представление, что должность правителя города является наследственной для рода Медичи, стала воспитывать старшего сына Пьеро как преемника Великолепного на несуществующем флорентийском престоле. Напрасно Лоренцо и его друзья-философы пытались убедить Клариссу, что это далеко не так, что заносчивость и презрение Пьеро к своим сверстникам, его гордыня, которая под влиянием матери стала проявляться все явственнее, могут повредить ему. Их слова не доходили до сердца заносчивой римской патрицианки. Анджело Полициано первым сложил оружие в битве с Клариссой и попросил уволить его от обязанностей воспитателя Пьеро. В результате его отношения с Лоренцо стали натянутыми, исчезли прежняя близость и откровенность между ними. С другими членами Платоновской академии Лоренцо встречался еще реже: теперь ему было не до служения музам.

Уже при этой встрече Сандро заметил у Лоренцо признаки той же болезни, которая унесла его отца. Великолепный, видимо, также знал об этом и не строил иллюзий. Все чаще впадая в меланхолию, он жаловался на усталость, говорил о своем твердом намерении оставить политику и удалиться в деревню, чтобы всецело заняться философией. Однако никто ему не верил — тяга к власти прочно укоренилась в крови медичийского семейства, и Лоренцо был обречен оставаться политиком до конца своих дней.

Изменилось и настроение горожан: то, что усилилось их ворчанье против Медичи, было не в счет — когда они были довольны властью? — но прибавились новые нотки. За этот год еще больше возросло религиозное рвение, многих обуяла тяга к покаянию в грехах истинных и мнимых, а пути спасения души стали искать так усердно, будто уже завтра им предстояло идти на Страшный суд, будто они вняли наконец словам Данте:

О христиане, гордые сердцами,Несчастные, чьи тусклые умыУводят вас попятными путями,Вам невдомек, что только черви мы,В которых зреет мотылек нетленный,На Божий суд взлетающий из тьмы!

Большинство горожан, как и их отцы, все еще ждали просветления и спасения из Рима. Те же, кто, подобно Сандро, воочию видел нравы, царящие в Вечном городе, уповали на неких пророков, которые вот-вот появятся и вразумят заблудших. Но ни первые, ни вторые не догадывались, что такой «спаситель» уже осчастливил Флоренцию своим посещением. Вскоре после отъезда Сандро в Рим в его городе появился монах-доминиканец, который сразу приковал к себе внимание, ибо прошел слух, что Лоренцо призвал его для чтения проповедей. Скорее всего так оно и было, потому что Джироламо Савонарола — таково было имя пришельца — обрел в его лице покровителя. Это подогрело интерес к таинственному монаху, ведь было известно, что Лоренцо не особенно жаловал носителей сутаны и в его доме очень редко можно было увидеть священнослужителей.

Новую причуду Великолепного объясняли по-разному. Одни были уверены, что он уступил настояниям Лукреции, женщины глубоко верующей и приходившей в отчаяние от мысли, что ее сын не слишком ревностно почитает Бога и его наместника на земле. Другие утверждали, что мать Лоренцо здесь ни при чем — его принудило к этому изменившееся настроение толпы. Третьи, слышавшие кое-что о Савонароле, отвергали и то и другое; по их мнению, Лоренцо просто хотел насолить Сиксту, так как фра Джироламо — яростный его обличитель. Где тут была истина, трудно было сказать, Великолепный избегал раскрывать свои намерения.

По меркам практичных флорентийцев, фра Джироламо был человеком не от мира сего. Странным образом его судьба оказалась тесно связанной с судьбой их города. Этот уроженец Феррары, будучи студентом университета, где он изучал медицину — и, как рассказывали, весьма успешно, подавая надежду стать незаурядным врачом, — влюбился в дочь Строцци, изгнанного в Феррару из Флоренции. На беду, горделивые родственники его возлюбленной наотрез отказались породниться с нищим, хотя и способным студентом. Это перевернуло всю его жизнь — Савонарола посвятил себя служению Богу, причем столь рьяно, что даже его собратья по ордену доминиканцев нередко приходили в изумление от его фанатизма. Аскетизм Джироламо не знал пределов — он никогда не вкушал мяса, спал три часа в сутки и не только излишества, но и большинство обычных человеческих потребностей считал служением дьяволу. Флоренцию он ненавидел столь же страстно, как Рим, считая ее безнадежно порочной и воображая, что призван самим Господом избавить ее от погибели, наказать грешников и спасти немногих праведников.