Здесь водятся бесы - Снежана Каримова

на крыльце все осматривалась по сторонам, как агент на задании. И не подумаешь, что они учатся в одном классе.

Хоть Мари и не говорила прямо, но Колька догадывался, что она не хочет светиться перед остальными дружинниками. Горыныч не торопил ее, но уже со злорадством представлял лицо Феникса, когда тот узнает про их отношения. Хотя пока эти отношения ограничивались проводами Жар-птицы до дома…

Но сегодня Горыныч даже радовался неторопливости Мари. И нервничал куда больше, чем она сама. А все потому, что после уроков они собирались к Демьяну.

Его выписали из больницы, и по этому поводу День устраивал небольшую вечеринку, о чем и написал в чате дружинников. Так что Горыныч даже не понял, касается ли это приглашение его тоже или он случайно попал под раздачу.

– Идем обязательно! – настаивала Жар-птица на перемене. – Вы же вместе тогда оставались. Ну… когда все случилось. Разве тебе все равно?

– Мне не все равно, – ковыряя циркулем парту, ответил Горыныч. – Но как ты это себе представляешь? Мне прийти к нему с мандаринами и цветами?

– Зачем? – фыркнула Жар-птица. – Да, в последнее время вы не особо ладили, но я же не прошу обниматься-целоваться при встрече, просто не становитесь врагами.

Легко сказать.

Но Горыныч больше не мог хранить в одиночку свою черную тайну. Пока что все вели себя как обычно, но вдруг именно сегодня День расскажет остальным правду? Может, память к нему вернулась? И тогда все изменится.

Так чего ждать?

Горыныч с отчаянием человека, прыгающего с верхнего этажа, чтобы спастись от пожара, схватил Мари за руку и вывел из кабинета под улюлюканье одноклассников. Он выпустил ее ладонь у ближайшего подоконника, а Жар-птица смотрела на него недоуменно и сердито. Сейчас она станет еще злее. А может, глянет презрительно. Или даже врежет ему. Он заслужил.

Колька прикрыл глаза, открыл снова и выпалил громким шепотом:

– Это я толкнул Демьяна! Он не просто сам упал!

И посмотрел на Мари холодно, дерзко, пока сам мысленно осыпался, словно отсыревшая штукатурка.

Жар-птица подтянулась и села на подоконник, хотя в школе это было запрещено. Она молчала и, не отводя взгляда, пытливо рассматривала Кольку. Не вскрикнула испуганно и удивленно, не зажала рот рукой в ужасе, не поморщилась от отвращения. Она ждала, что он скажет дальше.

И Горынычу полегчало. Он избавился от своей страшной ноши, рассказав обо всем Мари. Колька уже спокойнее проговорил:

– Так получилось. Гребаная наливка… Мы полезли на второй этаж, День начал быковать, а я… я… – Он безнадежно махнул рукой и добавил: – Я просто слишком резко развернулся. Это получилось случайно! Клянусь!

Мари положила ладонь на плечо Кольки и тихо произнесла:

– Я помню, в каком состоянии был День. Вы все тогда были… словно бесноватые.

– Там дурное место, – сказал Колька, повторяя слова Ночки.

…И вот Горыныч прогуливался возле корпуса младшей школы, ожидая Жар-птицу. Но теперь ему было не так стыдно смотреть в глаза Дню. Даже в глаза Белой маме. Мари все еще с ним, она не отвернулась, поняла его. Значит, надеялся он, и остальные поймут.

Нестерпимо хотелось курить, и Горыныч решил по-быстрому затянуться в закутке за школой. Все равно Мари еще минут пять будет прилаживать учебники в рюкзаке, словно они хрустальные. А может, она уже медленно-медленно опускает в пенал карандаш.

Колька обогнул здание и заметил младшеклассниц, возившихся у качелей. Кажется, у малышни намечалась заварушка, но он не собирался вмешиваться. «Школа жизни», – сказал бы его отец. Тем более разбирались девчачьи мальки, нечего взрослому парню туда влезать, пусть сами копаются в своих крошечных ссорах.

Две девчонки покрупнее нависли над третьей и то ли толкали, то ли щипали ее. Девочка-жертва сжалась, прикрывая голову руками, но пока не пищала, не плакала. Справится, решил Горыныч. Но в курилку не пошел и продолжил наблюдать издалека, никем не замеченный.

Одна из обидчиц схватилась за помпон яркой розовой шапки жертвы и потянула на себя. Девчонки отбежали с трофеем и, визгливо хохоча, стали перекидывать шапку друг дружке над темной снежной лужей. Погода в последнее время стояла отвратная, все смешалось: грязь, лед, снег и дождь.

Девочка-жертва со светлыми жидкими волосенками испуганно заверещала:

– Упадет же!

– Ну и что! – дерзко крикнула одна.

– Ты все равно грязнуля! – добавила вторая.

– Мамаша, наверно, моет твоим шмотьем коридоры!

– Дочка поломойки!

– Пятном больше, пятном меньше!

– Твоя мамка стирает платья в помойном ведре!

Девочки кидались в белобрысую фразами, словно снежками.

Горыныч нахмурился, глаза его потемнели: «Вот же языкастые гадины! А блошка сейчас точно разревется».

Но Лиля, дочь уборщицы, лишь стиснула зубы и процедила угрожающе:

– Верните! – как будто она могла что-то сделать этим девчонкам на голову выше ее. Но вот плакать она не собиралась. И сдаваться тоже.

– Подойди и возьми, грязнуля! Побегай собачкой! Давай, Дашка, кидай!

– Сейчас я вам устрою собачку, – раздался вдруг рядом суровый голос. – А ну шапку отдала. Живо!

Девчонки стушевались. Та, которая звалась Дашкой, ткнула шапкой в Лилю, и хулиганки слиняли за угол.

– Спасибо, – сказала Лиля, не поднимая головы на своего спасителя.

– Если будут проблемы, обращайся, – угрюмо заметил Горыныч.

Лиля на всякий случай кивнула, но про себя подумала, что вряд ли воспользуется предложением.

– Ты ее пугаешь, Коль! – подбежала Жар-птица и, смеясь, с силой ударила Кольку в плечо.

Потом она повернулась к девочке:

– О, а ты ведь знакомая Ночки? Аука?

Да, Ночка звал эту блошку Аукой.

И мысли Горыныча сразу обратились к Ночке. Он до сих пор не простил друга, что тот отказался вернуться с ним в заброшку за телефоном, за кошкой и за бродягой под одеялом. Горыныч и к поезду не пошел провожать Ночку, так был сердит на него.

Хотя, кажется, без помощи Рома он справился даже лучше. И Горыныч мельком глянул на Мари, а потом перевел взгляд на блошку. Пунцовая Аука исподлобья робко поглядывала на него.

– Она вообще-то, – сказал Горыныч, повернувшись к Мари, но глядя мимо нее, – теперь вроде как сестра моя.

И закашлялся.

– Чего?! – возопила удивленная Жар-птица, а Аука, похоже, готова была разрыдаться.

Вот дела: когда обижали – не плакала, а заступились – и глаза на мокром месте.

– Ну… мы живем теперь вместе. Батька мой…

Жар-птица громко, заливисто расхохоталась.

– Чего ты радуешься? – не понял Горыныч и насупился еще сильнее.

Аука тоже сморщилась, словно наелась клюквы.

– Но почему ты это скрывал? – спросила Мари, смахивая выступившие от смеха слезы.

И лицо у нее при этом было такое довольное, как будто он сказал ей, что бросил курить.

Горыныч раздраженно