Младший брат - Бахыт Кенжеев

В одном отношении, правда, квартира была чиста и даже стерильна. После нелицеприятного разговора Марк с Иваном закопали сбрую и коробочки с желто-серым порошком в недальнем лесочке, а чемодан с западными книгами, ксеро- и машинописными копиями самиздатовских сочинений Марк доставил на такси к Ярославу. Тот посокрушался насчет Андрея, посочувствовал самому Марку, чемодан обещал пристроить и кстати показал пресловутое письмо от Якова, где тот, помимо всего прочего, обещал «глотку перегрызть этому стукачу». Спорить Марк не стал, адрес Розенкранца дал незамедлительно—Ярослав на днях получил выездную визу.

От остановки автобуса спустились они на пустой пляж, пахнувший водорослями и одиночеством. Дымка над серой водой скрадывала контуры дрейфующих вдали рыбачьих кораблей, море и небо у горизонта почти сливались. Направо взгляд наталкивался на стрелу Зеленого мыса, налево тускнели краны батумского порта и расплывчато мерещился сам город, а за ним не то различался, не то чудился еще один мыс, уже за турецкой границей. Марк пристроился было на гальке пляжа, но ненадолго хватило осеннего тепла, исходившего от камней,—сыростью потянуло от них, могильным холодом. Между тем приятель его тыкал суковатой палкой в груду мусора, выброшенного морем. Иные корешки и обломки были отполированы водою до поразительного благообразия.

— Видишь,—он протянул Марку очередную находку,—с одного боку — птица Феникс, с другого — автомат Калашникова. Готовое произведение для выставки «Лесная фантазия». Знаешь, в бывшем храме Симеона Столпника? На Новом Арбате.

Марк, сгорбившись, безмолвно рассматривал море.

— Охота тебе,— сказал он.— У меня этого добра было чуть не два чемодана. Камешки, открытки, черепки, значки, свечи, керамика. С Кропоткинской съезжая, все выкинул к чертовой матери, только драконы остались. Так и стоят теперь у Светки. Ну, полно развлекаться, автобус подъезжает.

С процессом тянуть не стали—всего два месяца с небольшим пришлось провести Андрею в Лефортовской тюрьме. На свидании с Марком он шутил, хвалил тюремную библиотеку, хвастался, что впервые в жизни прочел труды императора, тезки Марка, в отменном дореволюционном издании. Помимо продуктов, Евгений Петрович ухитрился передать сыну даже томик Мандельштама, а главное, ценой Бог весть каких усилий и унижений раздобыл для него западную новинку—очки с темнеющими стеклами. От круглосуточного света в камере глаза у подследственного сильно воспалились, слезились почти не переставая.

Вызывали на допросы и Марка. Он быстро сообразил, что отнюдь не только «Лизунцы» интересуют следствие. Откуда-то всплыло и слово «семинары», обросло плотью намеков и неосторожных косвенных показаний, так что если б не упорное молчание Владика, специально выписанного из мордовского лагеря, вполне могло бы перекочевать в обвинительное заключение. Но не перекочевало. Магнитофонные пленки—не доказательство, сколько ни намекай на их существование. А свидетели в голос твердили, что да, собирались полузнакомые люди по разным домам, иной раз и у покойного В. М., политики никакой не было. Следствие только разворачивалось в полную силу, когда Ярослав вдруг улизнул в Вену—такое бывало, плохая была координация между отделами органов. И Истомин, главный злодей, исчез с концами. Побесился следователь да и успокоился—на Баевского-то материалов было предостаточно. И черновики он не все уничтожил, и от авторства мюнхенской книжки не отказывался. А Марк молчал—не так, конечно, как брат, кое-что говорил, да все не то. Да, учился с Розенкранцем на одном курсе, потом как-то разошлись. Как, он уехал в Америку? Припоминаю, об этом говорилось в статье прозаика Ч. Прискорбно. Поступок брата оценить никак не могу. Романа не читал. Как он передал его за границу? Понятия не имею.

— Ваш почерк?—Струйский протянул ему написанное по просьбе Сергея Георгиевича письмо.—Ваша подпись?

— Мои,—сказал Марк.

— Как же прикажете расценивать данный документ? Видите, тут черным по белому—поступок моего брата Баевского А. Е., то есть изготовление антисоветской литературы и передачу ее за рубеж, решительно осуждаю. Вы же взрослый человек, Марк Евгеньевич. С высшим образованием. Вам ясно, что подразумевается этой фразой? Ваше согласие с антисоветским характером романа, раз. Косвенное подтверждение того, что Баевский переправил его в «Рассвет» для публикации, два.

— Видите ли,—Марк взглянул на Струйского с чувством, которое испытывал в жизни, может, раза два. С ненавистью.—Меня вынудили составить это заявление путем шантажа. И ты учти, лейтенант, мне терять нечего, я человек конченый. Не вызывай меня больше на допросы. Не стоит. Провалишь свое первое дело. А что я сказал насчет шантажа— занеси в протокол.

Через пять минут побледневший Струйский выписал ему пропуск на выход—и больше, действительно, не вызывал. Надо добавить справедливости ради, что за порученное ему дело Баевского взялся он с огромной неохотой, чуть не поссорился с отцом и добился даже, что его вскоре от следствия отстранили—слишком много грубостей шепотом пришлось ему выслушать от некоторых свидетелей.

А адвокат Ефим Семенович ничуть не терял своей веселости, в частности, долго и заразительно смеялся, когда Марк спросил, нельзя ли подать на прозаика Ч. или на «Литературную газету» в суд за клевету. Вообще же много дрыгал пухлыми ручками и ножками и жаловался на трудности работы с подзащитным. Тому, оказывается, не терпелось изобразить из себя героя, в последнем слове воззвать к гражданской совести судей и чуть ли не мировому общественному мнению. «Безумец!—восклицал адвокат.—Как он осложняет мне работу! И какое мировое общественное мнение? Какая совесть может быть в таком бесспорном деле, на полузакрытом суде?»

Психиатрическую экспертизу Андрей прошел благополучно, а слушание дела устроили почему-то в Волгограде. Марк добрых шесть часов убил на доставание билетов. Мать Андрея, тишайшая учительница русского языка, знай твердила свое: «Стыд-то какой, Господи, на старости лет...» Марк пытался утешить ее обширной телеграммой от Розенкранца, телеграммой от каких-то американских писателей, от французских, от западногерманских, но она расстроилась еще пуще. Была на процессе и молчаливая заплаканная Инна.

Уложились в полдня. В три часа начали разбирательство в небольшом зале областного суда, в восемь вечера зачитали приговор. Не обошлось, кстати, и без дешевой символики—Марк против воли все время косился в окно, где маячила, замахнувшись мечом, пресловутая скульптура Родины-матери, склепанная из огромных стальных листов.

Он вдруг пожалел, что расстался с Истоминым. Грустно было шляться по городу в одиночестве. Тоска и усталость не покидали его, не давали радоваться ни балкончикам на витых чугунных колоннах, ни осеннему изобилию рынка, ни забавным объявлениям, набранным вычурным шрифтом двадцатых годов. Сквозь облетающий парк он вышел на набережную, с сожалением бросил взгляд на внушительное темно-серое здание батумской гостиницы. Будь в кармане удостоверение Конторы, пустили бы. Тогда было бы—окно в парк, ветер с моря, музыка из ресторана по ночам, тонкий запах старого дерева и плюша в огромном номере. А может, и не пустили бы, раз на раз не приходится.

— Умели строить,—услыхал он. Седовласый, чуть обрюзгший полковник говорил доверительно, сжимая руку своей молодящейся подруге.—И не спорьте со мною, Татьяна Михайловна, вы в ту пору еще пешком под стол ходили.—Подруга хихикнула, раскусив тайный комплимент.—Порядок при нем был настоящий, работать еще не разучились. И что же? Цены снижались всякий год, полки в магазинах ломились, икры навалом—ешь. не хочу, девятнадцать рублей кило—зернистая, тринадцать—паюсная, красная вовсе—семь. Как сейчас помню...

Он пропустил парочку вперед. Облака сгущались, только по влажному теплу, исходившему из одной точки неба, чуть посветлее других, можно было угадать, где сверкает за тучами солнце, видное только птицам— или нет птиц, летающих так высоко?—да пассажирам аэропланов.

«Боже мой,—подумал он,—впервые в жизни мне совершенно наплевать на то, что случится со мной, скажем, через две недели».

Когда зачитывали недлинное обвинительное заключение, публика в зале—местные чины ГБ, комсомольские активисты да досужие пенсионеры — помалкивала. Зато когда Андрей признал авторство, признал, что читал отрывки вслух и давал копии романа приятелям, но виновным себя не считает, возмущенно зашушукалась. С глазами у подсудимого стало совсем неважно, пришлось и на суд надеть дымчатые очки—то-то было толков в фойе насчет нахального вида московского диссидента. На улице шел мокрый снег, воздух в зале суда стоял сырой и спертый. Кое-кто сидел прямо в пальто, другие держали верхнюю одежду на коленях.