Такие разные миры (сборник) - Роберт Шекли

– Что-то в этом роде, – сказал Мартин, поскольку отрицать было бесполезно. – Пока я не могу обсуждать подробности. Может быть, позже. А теперь будьте добры, покажите, что вы написали.

– А если я не захочу показывать?

– Я прошу только из вежливости, – сказал Мерчисон. – Все, что вы написали, находится в моем распоряжении – можно ознакомиться в любое время.

– А если бы я все уничтожил?

– Мы бы реконструировали. Марк Туллий, мне кажется, вы осознаете свое положение. Почему бы просто не передать нам записи, тем самым избавив себя и нас от ненужных трений?

– Ну, стало быть, у меня нет выбора. – И Цицерон указал на стол, где лежала небольшая стопка бумаги.

Мерчисон поблагодарил и исчез.

Следить за ходом времени в этом облачном царстве не было никакой возможности, но, как и рассчитывал Цицерон, Мартин вернулся очень быстро. В руке он держал записи Цицерона, выполненные в виде мелких рисунков, напоминающих иероглифы.

– Цицерон, что это за чертовщина? Шифр? Если так, уверяю вас, мы способны его разгадать.

– Вовсе не шифр, – сказал Цицерон. – Это скоропись моего собственного изобретения.

– Переведете?

– С превеликим удовольствием, Мартин. Как только мы закончим обсуждать условия.

– К черту условия! – сказал Мерчисон. – Я могу нанять лучших криптологов мира для работы над этими записями.

– Возвращайтесь, когда поговорите со своими экспертами, – сказал Цицерон. – Может быть, мы что-нибудь придумаем.

– Не хочу расстраивать, – сказал Симмс, изо всех сил пытаясь скрыть улыбку, – но старый хитрый латинянин обвел вас вокруг пальца.

Они сидели у Мерчисона в кабинете. Получив от Цицерона записки, или рисунки, или непонятно что, Мерчисон вручил их Симмсу и велел выяснить, что это такое и сколько времени потребуется на расшифровку. Симмс посовещался с коллегами из Гарварда, с кафедры классической филологии.

– В нашем распоряжении компьютерные средства ценой в миллионы долларов, – сказал Мерчисон. – У нас есть специалисты, которые могут разгадать тайнопись на любом известном человечеству языке. В чем проблема?

– Здесь мы имеем дело со скорописью Цицерона. Это группа символов, которые связаны с персональной мнемонической системой…

– Будьте добры, переведите это на английский, – перебил Мерчисон.

– В древнем мире писать было сложно, – сказал Симмс. – Записных книжек с собой не носили. Не было ни пишущих машинок, ни компьютеров. Не было даже шариковых ручек. В те времена образованный человек изучал «ars memoriae artificialis».

– Это что такое? Это носят с собой?

– Нет. Это приемы искусственной памяти, их носят в голове. Ассоциативные системы, посредством которых человек может запоминать. Подчас он запоминает весьма объемные фрагменты текста. Некоторые люди в древности обладали феноменальной памятью. Один персидский царь эллинистической эпохи, как утверждают, знал по имени каждого своего солдата. Это минимум десять тысяч имен, если вспомнить, какие тогда были армии. А может быть, и намного больше.

– Вы хотите сказать, что Цицерон учит наизусть эти новые тексты, которые он пишет?

– Не совсем так. Он использует систему ассоциаций, включающую имена и образы. Приведу стандартный пример. Представьте себе огромный дом или дворец, в котором сотни комнат. Каждая комната – это локус, место. Человек научного склада ума добивается устойчивой визуализации этих комнат, так чтобы мысленно проходить по ним. Каждая комната не похожа на другие, поэтому он способен отличить одну от другой.

– Итак, у нас есть этот воображаемый дворец, где много комнат, – сказал Мерчисон. – Дальше что?

– Когда человек – например, Цицерон – хотел что-нибудь запомнить, он мысленно создавал образ, например, статуи, вулкана, или трех старух, или золотой руки и мысленно помещал образ в локус. Чем гротескнее образ, тем легче его извлечь из памяти. Впоследствии этот человек проходил – разумеется, мысленно – по комнатам и, как выражались древние авторы, требовал от образов отдать свой смысл. Оригинальный ранний способ использования ума подобно компьютерной памяти.

– А Цицерон все эти фокусы знал?

– Он написал «Ad Herennium», один из классических текстов на данную тему.

– Вы хотите сказать, что мы не можем расшифровать его нынешнюю писанину?

– Только если будем знать, какие слова с какими образами ассоциировал Цицерон.

– Это не Австрия, – сказал Бакунин.

Но его конвойный пропал. Германские полицейские, карета, лошади – все исчезло. Дома Бакунина в Прямухино тоже не стало. Бакунин стоял на берегу медлительной серой реки и видел прямо перед собой заболоченный остров. За ним, на другом берегу реки, – огромное каменное здание.

– Думаю, Михаил, вам знакомо это место.

Голос Мартина. Но самого Мартина не видно.

– Где вы? – спросил Бакунин.

– Не важно, – ответил Мартин. – Вы знаете, на что сейчас смотрите?

Бакунин тяжело кивнул:

– Река Нева, которая протекает через Санкт-Петербург. Остров – Янисари, а здание – Петропавловская крепость.

– Помните это место?

– Проведя семь лет в ее застенках, вряд ли забудешь. Мартин, вы туда меня хотите посадить?

– Только если вынудите. Вы знаете, Михаил, что в этом нет необходимости. Я не прошу чрезмерного.

– Вы не просите, – сказал Бакунин. – Вы требуете. Я не раб, которому можно повелевать. Права человека…

– Вы не человек, – перебил Мартин. – Вы дух, вновь воплощенный дух, и, поскольку вы дух, у вас нет никаких прав.

– Пока у меня есть сознание, – ответил Бакунин, – у меня есть права.

– Просто побеседуйте с несколькими людьми, которых я приведу, – сказал Мартин. – Я не прошу вас никого предавать.

– За исключением самого себя.

– Как угодно, – буркнул Мартин. – Вы знаете, что будет дальше.

Бакунину слишком хорошо была знакома зловещая крепость. Печально знаменитая Петропавловка, где стольких людей годами держали под замком, пытали, убивали или, если им везло, выпускали на свободу, сломленных телом и духом, и ссылали в Сибирь доживать остатки дней. Здесь отбывал свой срок Петр Кропоткин, он выжил и обо всем рассказал. Каракозова пытали и повесили, хотя к эшафоту он был доставлен едва живым. Сюда бросали гнить декабристов и других революционеров. Сюда…

Глазом не успев моргнуть, он оказался в камере, знакомой до дрожи. В этих стенах царил сумрак, тусклый свет струился из окошка, глубоко посаженного в пятнадцати футах над полом. Тот, как и стены, был обит войлоком, когда-то синим, но выцветшим до серого.