Город женщин - Элизабет Гилберт

все обо всех даже больше моего! – Затем улыбка бесследно исчезла, так и не затронув безжизненных глаз. – Послушайте, леди, я ничем не могу помочь. Сочувствую вашей звезде, но от публикации не откажусь.

– Я и не прошу вас отказаться от публикации.

– Тогда что вам от меня надо? Я уже предложил вам работу. И выпить предложил.

– Важно, чтобы имя этой девушки не появилось в вашей газете. – Оливия подвинула к нему одну из фотографий, сделанную несколько часов (а мне казалось, столетий) назад. На снимке я в экстазе запрокинула голову.

– И с какой это стати?

– С такой, что она невинна.

– А по ней не скажешь. – Снова этот холодный, неприятный смех.

– Сюжет не пострадает, если фамилия бедной девочки не появится в газете, – продолжала Оливия. – В историю вовлечены трое, и двое из них – публичные личности, актер и шоу-герл. Публика уже знает их по именам. Связав свою жизнь со сценой, они отдавали себе отчет, что выставляют свою жизнь на всеобщее обозрение. Скандал доставит им немало боли, но они как-нибудь переживут. Скандалы прилагаются к славе. Но эта девочка-подросток, – она снова ткнула в меня на фотографии, – учится в колледже, она из хорошей семьи. После такого позора она уже не оправится. Назвав ее имя, вы сломаете ей жизнь.

– Погодите, так это она на снимке? – Теперь уже Уинчелл ткнул пальцем в мою сторону, словно палач, выбравший жертву из толпы.

– Именно, – кивнула Оливия. – Это моя племянница. Хорошая, милая девушка. Учится в Вассаре.

(Тут Оливия изрядно преувеличила: да, я посещала Вассар, но вряд ли можно сказать, что я там училась.)

Уинчелл все еще смотрел на меня.

– Тогда какого дьявола ты не на занятиях, дитя?

По правде говоря, Анджела, в тот момент я мечтала оказаться в Вассаре. Ноги подо мной подкашивались, легкие отказывались работать. Слава богу, Оливия приказала мне молчать. Я изо всех сил изображала благовоспитанную девушку, которая изучает литературу в почтенном заведении и трезва как стеклышко, – и сегодня роль давалась мне с большим трудом.

– Она тут гостит, – объяснила Оливия. – А сама из маленького городка, из порядочной семьи. Случайно попала в плохую компанию. С порядочными девушками в большом городе такое бывает сплошь и рядом. Она оступилась, только и всего.

– И вы просите не поливать ее грязью, так я понимаю?

– Точно. Я прошу вас подумать, так ли необходимо упоминать ее имя. Публикуйте свой материал, коль в том есть нужда, даже фотографии публикуйте. Но имя невинной девушки можно и опустить.

Уинчелл снова просмотрел фотографии. Выбрал одну, где я целовала Селию; моя рука змеей обвивалась вокруг шеи Артура Уотсона.

– Сама невинность, – заметил он.

– Ее соблазнили, – невозмутимо подчеркнула Оливия. – Она совершила ошибку. С кем не бывает.

– Если я перестану печатать сплетни только потому, что невинные овечки совершают ошибки, где мне взять денег на норковые шубы для жены и дочери?

– У вашей дочери красивое имя, – вдруг выпалила я без всякой задней мысли.

Звук собственного голоса заставил меня вздрогнуть. Вообще-то, я не собиралась говорить. Слова вылетели сами собой. Уинчелл и Оливия тоже удивились. Оливия развернулась и гневно воззрилась на меня, а Уинчелл недоуменно встрепенулся:

– Что ты сказала?

– Вивиан, сейчас тебе лучше помолчать, – прошипела Оливия.

– Сами помолчите, – велел ей Уинчелл. – Что ты сказала, девочка?

– У вашей дочери красивое имя, – повторила я, глядя на него, как кролик на удава. – Уолда.

– И что тебе известно о моей Уолде? – настойчиво спросил он.

Будь у меня достаточно мозгов или воображения, чтобы сочинить интересную историю, я ответила бы иначе, но от страха я разучилась даже врать.

– Мне всегда нравилось ее имя, – пролепетала я. – Видите ли, моего брата зовут Уолтер, как и вас. И отца моей бабушки тоже звали Уолтер. Бабушка попросила, чтобы брата назвали в честь ее отца. Чтобы сохранить семейную традицию. Еще давным-давно бабуля начала слушать ваши радиопередачи как раз из-за имени, потому что оно ей нравилось. А потом уже все ваши заметки читала. Мы их вместе читали в «Нью-Йорк график». Уолтер – ее любимое имя, и она очень обрадовалась, когда вы назвали своих детей Уолтер и Уолда. Она позволила родителям назвать меня Вивиан, но когда узнала, что вашу дочь зовут Уолдой, очень пожалела, что не выбрала такое же имя. Говорила, что оно утонченное и послужит добрым предзнаменованием. В детстве я все время слушала вас по радио в передаче «Танцевальный час с „Лаки страйк“». Бабушке так нравилось ваше имя. И я тоже мечтала, чтобы меня звали Уолдой. Бабуля была бы счастлива.

Наконец я выдохлась, израсходовав весь запас обрывочных фраз и сообразив, что несу полную чушь.

– Кто заказывал краткое резюме? – пошутил Уинчелл, снова показав на меня пальцем.

– Не стоит ее слушать, – отрезала Оливия, – она разволновалась.

– А по-моему, дамочка, это вас не стоит слушать, – бросил репортер Оливии и снова повернулся ко мне: – Кажется, я видел тебя раньше. Ты здесь бывала, верно? И обычно с Селией Рэй?

Я обреченно кивнула и заметила, как у Оливии поникли плечи.

– Так и знал. Сегодня ты вырядилась невинной провинциалочкой, но я-то помню тебя другой. Чего ты только не вытворяла в этом самом зале. А теперь пытаешься убедить меня в своей порядочности? Вот так номер. Послушайте, вы обе, я вас раскусил. Вы надеялись заморочить мне голову, а я терпеть не могу, когда мне морочат голову. – Он повернулся к Оливии: – Вот только не пойму, вам-то какой резон сражаться за девчонку? Каждая собака в этом клубе подтвердит, что с невинностью она давным-давно распрощалась, да и никакая она вам не племянница. Господи, да вы даже с разных континентов. Акцент отличается.

– Она моя племянница, – уперлась Оливия.

– Дитя, скажи: это твоя тетя? – обратился Уинчелл ко мне напрямую.

От страха я разучилась врать, но сказать правду тоже не могла, поэтому выкрикнула: «Простите!» – и разрыдалась.

– Тьфу. У меня от вас мигрень, – буркнул Уинчелл, сунул мне свой носовой платок и приказал: – Садись, дитя. А то решат еще, что я злодей какой. Я согласен только на слезы старлеток и танцовщиц, которым я разбил сердце.

Он прикурил две сигареты и протянул одну мне.

– Или ты воздерживаешься? – с насмешливой улыбкой спросил он.

Дрожащими пальцами я с благодарностью взяла сигарету и сделала несколько глубоких затяжек.

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Двадцать.

– Достаточно, чтобы соображать. Впрочем, откуда у девиц соображение. Итак, ты говорила, что читала мою колонку в «Нью-Йорк график»? Это же было сто лет назад[32].

Я пояснила:

– Моя бабушка вас обожала. Читала мне