Воспоминания - Аполлон Григорьев

Через 10 минут Званинцев взглянул на часы и, сказавши: «Ну, теперь пора», набросил фуражку и вышел из кондитерской.

На бронзовых часах камина било два часа.

Мари Воловская полулежала на маленьком турецком диване в маленькой, но со вкусом убранной комнате, обитой темно-синим штофом.

В комнатке было полусветло, полутемно.

Левая рука Мари обвила шитую подушку, и к этой руке прильнула ее маленькая головка.

Она была вся в белом. Она была бледна, как всегда. Мари Воловская только что проводила мужа, который уехал куда-то обедать.

О чем она думала?

Длинные пальцы ее правой руки трепетали судорожно, как бы трогая клавиши.

На полу лежал шитый маленький башмачок.

Ног ее не было видно из-под платья. Ее сжимал холод.

На часах било четверть третьего.

Она быстро приподнялась… Лицо ее запылало и приняло какое-то пугливое выражение…

На нем сверкали то страх, то ожидание. Так ждет ребенок полуночного часа, ребенок, напуганный суеверными рассказами няньки.

Послышался звон колокольчика.

Мари окаменела.

Сукно, заменившее двери арки, отвернулось… за ним стоял Званинцев.

Он был таков же, как всегда, но угрюм и грустен.

— Садитесь, — сказала ему Мари твердо и тихо, — садитесь, — повторила она, собравши все силы… — Вы хотели меня видеть, ваше желание исполнено. Последние слова были сказаны с горьким упреком.

— Да, я хотел вас видеть, — сказал Званинцев, садясь на козетку у ног Воловской… — Я хотел вас видеть, видеть тебя, Мари.

В его тихом шепоте было столько безумной страсти, столько глубокой покорности, что Воловская не могла совладеть с собою и зарыдала. Званинцев схватил ее правую руку и прижал к губам крепко. Она перестала рыдать и вынула свою руку с каким-то негодованием. И, поднявши на него свои большие глаза, она сказала:

— Вы хотели меня видеть, зачем? что вам во мне?

— Все, Мари… вы это знаете… вы меня знаете.

— О, да! я вас знаю! — отвечала она с горькой насмешливостию. — Я вас очень хорошо знаю.

Они оба замолчали.

Званинцев скрестил руки на груди и смотрел на нее, как смотрит мать на больного ребенка.

— Помните ли вы наше детство, Мари? — начал он тихо, с особенно, ему только свойственною мечтательностью. — Помните ли вы старую березу на берегу пруда? Я был там опять недавно, я видел эту старую березу, она еще жива, и на ней уцелела метка вашего роста, которую я вырезал, когда мне было пятнадцать, а вам было двенадцать… Как ты была хороша тогда, как ты была чиста тогда, Мари… как ты доверчиво смотрела на меня своими голубыми очами… Мари, Мари… ты была моею, и ты отравила мою жизнь, Мари, и ты заставила меня проклинать жизнь, проклинать доверчивость, твою, мою доверчивость.

Она безмолвно слушала… она уже не могла оторвать от него глаз.

— Ты звала меня мужем тогда, — продолжал он с тихой сосредоточенной грустью, — на это смотрели сквозь пальцы, да, может быть, тоже видели нас они, добрые люди, в будущем мужем и женою… Да, это и должно было бы так, мы должны были быть мужем и женою, мы могли бы любить друг друга свободно, вечно… не правда ли? Ведь ты любишь меня, Мари, — ведь я люблю тебя?

Воловская закрыла двумя руками свое пылающее лицо. Званинцев сильно почти отнял эти руки и, глядя на нее с безотчетной страстью, продолжал:

— Да, это все так… это должно было быть так, — и между тем это не сделалось.

— Кто же виноват в этом? — спросила Воловская с горьким упреком.

— Кто? — повторил Званинцев и, не отвечая на этот вопрос, — ты знаешь, — сказал он, — я не мог жениться на тебе.

— Не мог?

— Да, потому что я вовсе не хотел заставить тебя разделять мою бродячую судьбу.

— Но разве в вас не было воли, не было силы создать себе состояние, имя? разве вы… разве ты не сильнее, не лучше, не выше всех?

Званинцев презрительно покачал головою.

— Разве теперь, — продолжала Мари, почти с насмешкою, — вы не создали себе положения в свете?

Званинцев горько улыбнулся.

— Видишь ли ты, — начал он тихо, — это положение, эту власть над разным людом я купил слишком дорогою ценою, потерею всего, что я мог бы любить. Знаешь ли, что такое это положение? На чем основывается эта власть? На том, что я ни в чем и в ком не имею нужды, что я свободнее всех, что я убил в себе всякую привязанность, что на все и на всех смотрю я, как на шашки, которые можно переставлять и, пожалуй, уничтожать по произволу, что для меня нет границ, за которые я не смел бы пойти…

Ужас и страдание отпечатлелись на бледном лице Воловской; она быстро схватила руку Званинцева.

— Никаких границ, говоришь ты, — сказала она трепещущим голосом.

— Да, никаких, Мари, — отвечал он твердо. Взгляд его был строг и неумолим, как приговор. Мари упала головою на подушку.

— И не думай, — продолжал Званинцев тем же тоном, — чтобы ты была виновата в этом. Нет, — прибавил он с горькою улыбкою, — так было предназначено.

Она молчала.

— И я знал это, знал с той минуты, как начал думать, — говорил он, — а я начал думать потому только, что я любил глубоко, и я тебя не обманывал, и я вечно был перед тобою тем, чем создала меня природа, и я прямо говорил тебе, что мне не ужиться с моими требованиями на свете. Будь я богат, я так же не имел бы нужды в других, но зато другие имели бы во мне нужду.

Воловская сжимала руками свою горевшую голову. Взгляд Званинцева был так гордо спокоен, так полон глубокого сознания правоты перед нею, достоинства в отношении к другим, что не одна она, любившая его всею вместе взятою любовью ребенка, девочки, девушки и женщины, поверила бы этому взгляду.

— Я был таков, я был всегда таков, — продолжал Званинцев, — в если ты любила меня, и если ты любишь меня, ты любила меня таким, ты любишь меня таким.

Мари уже смотрела на него с беспредельною, глубокою преданностию.

— Я хотел быть любимым тобою, — говорил он, — любимым больше всего, любимым безгранично, я хотел быть выше всех, потому что чувствовал себя выше многих. И я знаю, что ты любишь меня, — сказал он с чувством глубокой самоуверенности, — и я знаю, что ты не можешь любить другого, что ты презираешь всех, и больше всех своего мужа.

Воловская приподнялась с испугом и с отчаянием ломала руки.

Он сидел против нее спокойный, всевластный, непреклонный.

— Оставь меня, оставь меня, — проговорила наконец она умоляющим, боязливым голосом.

— Оставить, когда я могу наконец упасть у твоих ног? — отвечал страстно Званинцев, — упиться всем тем блаженством, о котором я рыдал, как женщина, целые ночи, длинные, мучительные, бессонные? Потому что я плакал, Мари, я много плакал, я, как дитя, плакал, но только о тебе, только об одной тебе, верь мне.

Истина и ложь, страсть и притворство так были тесно соединены в натуре Званинцева, что сам автор этого рассказа не решит вопроса о том, правду ли говорил он. Есть грань, на которой высочайшее притворство есть вместе и высочайшая искренность. Да и что такое искренность? Разве можно быть искренним даже с самим собою, разве можно знать себя? Да простят мне мой скептицизм и да не обвинят меня за этот скептицизм в пристрастии к моему герою, в желании оправдать его. Я менее всего на свете способен кого-либо оправдывать, и тем менее Званинцева.

— Оставь меня, оставь меня, — повторяла Воловская, — пряча свою ногу, к которой жадно прильнули губы Званинцева, — оставь меня… между нами встали судьба и люди.

— Судьба за нас, мой ангел, — говорил он полушутливо, покрывая поцелуями ее пальцы… — а люди!.. я давно уже хожу между ними диким волком… Мари, Мари!.. забудь и судьбу и людей, — продолжал он, с неистовою страстью сжимая ее в объятиях, — ты моя, ты моя… я должен стереть с тебя осквернившие тебя чужие лобзания.

Она вырывалась от него, — зазвенел колокольчик. Званинцев уже сидел на креслах, спокойный и холодный.

Воловская была спасена. Муж ее воротился вовремя, не заставши дома приятеля, с которым собрался обедать в клубе.

Званинцев встретил его весело. Смущен был не он, а бедный Воловский, вовсе не предвидевший этого посещения, и чрезвычайно опечаленный тем, что оно могло быть неприятно его жене, и без того уже расстроенной слишком нервами.

Но она была также спокойнее обыкновенного.

Званинцев у них обедал и после обеда целых три часа говорил с Воловским о молодости, об университете.

Воловский был страшно рад возвращению старого приятеля. Он был вполне славный малый…

Перенесемтесь теперь, для пояснения моего рассказа, лет за тридцать назад.

Званинцев и Воловская воспитывались вместе, росли вместе. Отцы их были соседями по имениям, служили в одном полку, и отец Званинцева, штабс-ротмистр *** гусарского полка, умер в великий день Бородина на руках Скарлатова, отца Мари; Иван Александрович Званинцев остался после смерти отца на руках матери или, лучше сказать, на руках старой няньки, которая выходила и Александра Ивановича; он был еще по одному году. Мать его, женщина рассеянная и по-тогдашнему довольно эмансипированная, вовсе не горевала о смерти мужа и, расстроивши до конца и без того уже порядочно расстроенное имение, убежала во Францию с одним из героев великой армии, выдававшим себя за полковника карабинеров. Маленький Ванечка был брошен совершенно на произвол судьбы, и бог знает, что бы с ним было, если бы не приехал Сергей Петрович Скарлатов, покрытый ранами и наконец решившийся оставить службу с чином полковника. Тогда люди имели еще слабость верить в дружбу, и потому Сергей Петрович вступился в положение сына своего приятеля, над которым, при множестве опекунов, сбывалась совершенно пословица, что у семи нянек дитя без глазу, и предъявил предсмертное завещание Александра Ивановича Званинцева, которым единственным опекуном его сына назначен был Скарлатов.