Воспоминания - Аполлон Григорьев

— Ничего, — сказал он потом медленно, отвечая на вопрос, — я вас люблю.

— Я не хочу вашей любви, — почти вскричал молодой человек, судорожно сжавши спинку стоявшего возле стула.

— Да мне-то что до этого? — продолжал Званинцев, полушутливо, полугрустно, — я вас люблю, вот и все тут, я — картежный игрок, я — ужас вашей матушки, я вас люблю, я в вас люблю самого себя, свою молодость.

Севский молчал: чувство отвращения боролось в нем с чувством доверчивости его благородной натуры.

— Да, дитя мое, — начал опять Званинцев трепетным, почти умоляющим тоном, — я вас люблю. Вам это странно? И мне понятно, почему это странно вам, у которого есть на свете привязанности.

И он вновь замолчал, ожидая действия своих слов.

Чувство симпатии, чувство сострадания явно побеждало в душе молодого человека.

Званинцев заметил это, но вместо того, чтобы пользоваться слабостию противника, он вдруг переменил тактику.

— Да, дитя мое, — сказал он с немного насмешливым ударением на словах «дитя мое»: — я хочу руководить вас в жизни, я хочу быть вашим лучшим другом.

Он опять сжался, как пантера на добычу.

Севский снова вспыхнул, но, скоро выправившись, сказал очень гордо:

— Нет, нам не быть друзьями.

Угловатые линии его лба обозначились резко. Он был мужественен, прекрасен.

Званинцев лежал в креслах, скрестивши руки и смотря на него с глубокой задумчивостию.

— Итак, мы не друзья, — сказал он наконец медленно и тихо… — Так, так — иначе и быть не могло: это воля рока. И сказать ли вам откровенно, — продолжал он, горько улыбаясь, — я бы презирал вас, если бы вы согласились играть когда-либо второстепенную роль. Потому-то я и имею причины вас любить, что ваша натура, как моя же, не признает над собою высшей.

Он замолчал. Севский с невольным смущением глядел на это высокое чело, осененное тяжелою думою.

— Итак, мы не друзья, — повторил опять Званинцев после минуты молчания, вставая со стула. — Мы не друзья, мы — враги.

Последние слова он произнес с безотчетной тоской и с какой-то немой покорностию рока. В этом человеке хитрость тигра беспрестанно меняла пылкие, женственные порывы.

— По крайней мере, вы хотели быть моим врагом, я вас люблю, — продолжал он.

— Я сказал вам, что не хочу вашей любви, — отвечал Севский тихо и сосредоточенно грустно.

— Да я не спрашиваю вашего позволения, — сказал Званинцев, — вас люблю и буду любить, но, не погневайтесь, любить по-своему. я вас люблю и буду любить в вас себя, и сделаю вас собою.

Такая страшная уверенность господствовала в холодном тоне Званинцева, что молодой человек отступил с невольным ужасом.

— Да, я вас сделаю собою, и тогда моя роль на свете кончена, — продолжал спокойно Званинцев… — Вы и Лидия будете моими последний созданиями.

Севский, не в силах совладеть с своим гневом, сильно толкнул стул.

— Как вы еще молоды, дитя мое, — вскричал с циническим хохотом Званинцев.

Но молодой человек был уже за дверью столовой.

Званинцев с большим удовольствием погладил свою густую черную бороду и спокойно уселся за принесенную ему cotelette a la sauce Robert.[127]

Он съел котлету, по-видимому с большим аппетитом, взглянул потом на часы, стрелки которых показывали полчаса первого, спросил себе рюмку рейнвейна, выпил и заказал себе еще что-то.

Но вот опять отворились двери первой комнаты и в столовую вошли два новых лица.

Одному из них было лет двадцать семь. В его наружности было что-то наглое: его походка, быстрая и резкая, напоминала полет ястреба, самое лицо его создано было по типу головы хищной птицы. Кстати замечу, что, вовсе не будучи физиономистом и последователем Лафатера, я привык распределять человеческие лица по сходству их с головами животных, и вот что извлек я из моих наблюдений: люди, похожие на хищных птиц, обыкновенно, очень смелы, даже дерзки — это их общее качество, но ястребиные физиономии принадлежат по большей части трактирным героям. Другое дело физиономия орлиная, которую только слишком неопытный наблюдатель не различит от ястребиной. Итак, один из вошедших был, как я сказал, очень похож на ястреба, и это почти все, что можно сказать о нем; прибавить разве можно только то, что он был одет очень богато, но пестро и безвкусно, и носил перчатки не на руках, а в руках, вероятно от непривычки носить их.

Наружность другого, пришедшего с ним лица, была до того неопределенна, что на ней трудно было бы прочесть что-нибудь. Он был молод, но его бледное лицо было изрыто слишком рано развившимися страстями, его глаза были тусклы и безжизненны, как тупой взгляд трупа, его длинные темно-русые волосы висели по щекам и по плечам сальными палками. Вообще какое-то отупение отражалось в его чертах, какое-то необычайное рассеяние выказывалось во всех движениях, то невероятное рассеяние, которое равно принадлежит или человеку, занятому слишком одною какою-либо мыслию, или человеку, который вовсе не имеет в голове никакой мысли. По временам в отупелом взгляде выражалось что-то похожее на божественную искру светлого, высокого ума, но помрачалось тотчас же бессмысленным развратом. Вообще по первому взгляду на него можно было заключить одно только: что этот человек или вовсе потерял центр и равновесие, или еще тщетно искал их.

Он не шел, а скорее влекся первым из пришедших. Костюм его был больше чем скромен; он был очень беден, и бедность эта еще ярче выказывалась от необычайной неопрятности.

Первый из пришедших, только что увидал Званинцева, бросился к нему с распростертыми объятиями, но Званинцев, отстранясь немного, не подал даже руки.

— Ах ты, душа моя! ну как ты? — начал новопришедший и, не ожидая ответа, продолжал: — Ну что? Как дела-то? храбро? а? — И он потер руками и захохотал громко.

— Кто это с тобой, Сапогов? — спросил Званинцев почти громко.

— Это, братец, мой задушевный приятель, поэт, братец, и идет в актеры, — рекомендую.

Званинцев сухо поклонился, и сопутник Сапогова отвечал ему таким же сухим поклоном.

— Что, каков, а? — продолжал Сапогов, толкая своего товарища и поворачивая его к Званинцеву.

Званинцев сел на стул и пристально взглянул на спутника Сапогова, но этот последний потерял даже, кажется, способность краснеть.

Вероятно, Званинцеву пришло в голову, что под этим беспутным развратом сокрыто или страшное бесстыдство, или сознание в себе высших сил, таящихся под грубым, скотским бесчувствием; но так или иначе, он перестал преследовать его своим взглядом и обратился к Сапогову.

Но Сапогов уже стоял с двумя рюмками ликера.

— Ну, на! выпей, что ли? — обратился он к своему спутнику: — чудесный ликер, — тридцать копеек серебром. Ну, пей же, что ли? — вскричал он с нетерпением, видя, что тот не вдруг берет рюмку. — Еще ломается!

Спутник его схватил рюмку и выпил одним духом.

— Храбро! — вскричал с хохотом Сапогов… — Ай да Антоша!.. — Антоша улыбнулся.

Званинцев опять вперил в него свой пронзающий взгляд.

— Ну, что, — обратился к Званинцеву Сапогов, — будем мы сегодня вечером…

— У Мензбира? Я буду.

— Во что? в преферку? — спросил опять Сапогов, подмигнувши левым глазом.

— Пожалуй.

— Втроем? с бароном? — Да!

— Обдерем, как липочку, — закричал Сапогов N; громким хохотом… — А я вчера бился в банчишку с Олуховым: надул, подлец, да зато научил штуке, говорит, в наследство оставлю… — И, наклонясь на ухо Званинцеву, он что-то тихо сказал ему.

— Знаю, — холодно отвечал тот.

Сапогову принесли котлеты, и он бросился уписывать их с жадностию.

Антоша сидел против него, и, кажется, он был голоден.

— А славная вещь, ей-богу! Люблю я котлеты, — сказал Сапогов, поднося вилку ко рту и пристально смотря на Антошу, — всегда ем котлеты, славная вещь!

И, кончивши порцию, он утерся салфеткой и толкнул по плечу Антошу.

— Ну, кутнем сегодня, поедем.

Антоша молча повиновался и машинально встал со стула.

— Прощай, Званинцев, — сказал Сапогов, надевая шляпу, а lа Polka, — до вечера.

— Прощай, — отвечал тот холодно.

— Ну, поедем, Антоша…. Шампанское, черт побери, поставлю, храбро кутнем, — говорил Сапогов, щелкая по ладони пальцем… — А славный малый, ей-богу, — обратился он к Званинцеву, показывая ему на Антошу, — без него бы просто беда. Иной раз хандра щемит, страшная, хоть давись, а с ним и разгонишь.

И, положивши руку на плечо Антоши, он запел: «О, Роберт, люблю тебя сердечно. Любви Души моей ты не постигнешь вечно!»*.

Они вышли.

Званинцев послал Антоше взгляд на прощанье, но то был взгляд не презрения, а сострадания и участия.

Антоша поник головою и повлекся за Сапоговым.

Через 10 минут Званинцев взглянул на часы и, сказавши: «Ну, теперь пора», набросил фуражку и вышел из кондитерской.