Маска и душа - Федор Шаляпин

Такова была «головка» армiи, которую я нашелъ въ поѣздѣ Буденнаго.

Вагонъ II класса, превращенный въ комнату, былъ простъ, какъ жилище простого фельдфебеля. Была, конечно, «собрана» водка и закуска, но и это было чрезвычайно просто, опять таки какъ за столомъ какого нибудь фельдфебеля. Какая то женщина, одѣтая по деревенски, — кажется, это была супруга Буденнаго — приносила на столъ что-то такое: можетъ быть, селедку съ картошкой, а можетъ быть, курицу жареную — не помню, такъ это было все равно. И простой нашъ фельдфебельскiй пиръ начался. Пили водку, закусывали и пѣли пѣсни — всѣ вмѣстѣ. Меня просили запевать, а затѣмъ и спѣть. Была спѣта мною «Дубинушка», которой подпѣвала вся «русская армiя». Затѣмъ я пѣлъ старыя русскiя пѣсни: «Лучинушку», «Какъ по ельничку да по березничку», «Снѣги бѣлые пушисты». Меня слушали, но особенныхъ переживанiй я не замѣтилъ. Это было не такъ, какъ когда то, въ ранней молодости моей, въ Баку. Я пѣлъ эти самыя пѣсни въ подвальномъ трактирѣ, и слушали меня тогда какiе то бѣглые каторжники — тѣ подпѣвали и плакали…

Особенныхъ разговоровъ при мнѣ военачальники не вели. Помню только, что одинъ изъ нихъ сказалъ о томъ, какъ подъ Ростовомъ стояла замерзшая конница. Красная или бѣлая, я не зналъ, но помню, что мнѣ было эпически страшно представить себѣ ее передъ глазами: плечо къ плечу окаменелые солдаты на коняхъ… Какая то сѣверо-ледовитая жуткая сказка. И мысль моя перенеслась назадъ, въ Саконтянскiй лѣсъ къ деревянному кресту неизвѣстнаго солдата съ ухарски надѣтой на него пустой шапкой…

Вспомнилась солдатская книжка въ крови и короткая въ ней запись:

— «За отлично-усердную службу»…

Тѣ же, тѣ же русскiе солдаты! Подъ Варшавой противъ нѣмцевъ и подъ Ростовомъ противъ русскихъ — тѣ же…

А на другой день я получилъ нѣкоторое количестве муки и сахару. «Подарокъ отъ донского казака».

Такова жизнь…

Ворошиловъ заявилъ себя моимъ «поклонникомъ». Вообще же я мало встрѣчалъ такъ называемыхъ поклонниковъ моего таланта среди правителей. Можетъ быть, они и были, но я ихъ не ощущалъ. За исключенiемъ одного случая, о которомъ хочу разсказать потому, что этотъ случай раздвоилъ, мое представленiе о томъ, что такое чекистъ. Однажды мнѣ въ уборную принесли кѣмъ то присланную корзину съ виномъ и фруктами, а потомъ пришелъ въ уборную и самъ авторъ любезнаго подношенiя. Одетый въ черную блузу, человѣкъ этотъ былъ темноволосый, худой съ впалой грудью. Цвѣтъ лица у него былъ и темный, и бледноватый, и зелено-землистый. Глаза-маслины были явно воспалены. А голосъ у него быль прiятный, мягкiй; въ движенiяхъ всей фигуры было нѣчто добродушно-довѣрчивое. Я сразу понялъ, что мой посѣтитель туберкулезный. Съ нимъ была маленькая дѣвочка, его дочка. Онъ нѣзвалъ себя. Это былъ Бокiй, извѣстный начальникъ петерѣургскаго Чека, о которомъ не слышалъ ничего, что вязалось бы съ внѣшностью и манерами этого человѣка.

Говорятъ, что люди, хворающiе туберкулезомъ, живуть какъ бы въ атмосферѣ грустнаго добродушiя. Я подумалъ, что, можетъ быть, это туберкулезъ затмеваетъ фигуру чекиста. Но совсемъ откровенно долженъ сказать, что Бокiй оставил во мнѣ прекрасное впечатлѣнiе, особенно подчеркнутое отеческой его лаской къ девочке. Я вообще люблю дѣтей, и всякое проявленiе ласки къ ребенку, не только со стороны постороннихъ, но и со стороны отца, меня всегда трогаетъ чрезвычайно. Я думаю, что если чекисты держали бы при себѣ детей во время исполненiя ими служебныхъ обязанностей, Чека была бы не тѣмъ, чѣмъ он а для Россiи была…

Артистическая среда по всему строю своихъ чувствъ, навыковъ и вкусовъ принадлежала, конечно, къ тому «старому мiру», который надлежало уничтожить. Это была своеобразная интеллигенцiя съ буржуазными повадками, т. е., вдвойнѣ чуждая духу пролетарскаго режима. Но, какъ я уже отмѣчалъ, совѣтскiе люди по многимъ причинамъ мирволили театру, и потому самому заправскому коммунисту не вменялось въ грѣхъ общенiе съ актерами. Правда и то, что актерскiй мiръ вообще довольно легко приспособляется къ новымъ условiямъ, къ новымъ людямъ. Можетъ быть, это оттого, что лицедѣйство на сценѣ прiучаетъ профессiональнаго актера видѣть въ самыхъ коренныхъ переворотахъ жизни только своего рода смѣну декорацiй и дѣйствующихъ лицъ. Вчера играли генерала, сегодня играютъ пьянаго рабочаго. Вчера играли свѣтскую комедiю или мещанскую драму, а сегодня идеть трагедiя…

Какъ бы то ни было, послѣ большевистскаго переворота русскiй театръ оказался облѣпленнымъ всякаго рода «деятелями революцiи», какъ мухами. И за нѣсколькими исключенiями, это были именно мухи; слоны были слишкомъ грузны и важны, слишкомъ заняты дѣломъ, чтобы развлекаться хожденiемъ по кулисамъ или посѣщенiемъ актеровъ на дому. Повадились и ко мнѣ ходить разные партiйцы. Попадались среди нихъ, конечно, и прiятные люди, хотя бы такiе, какъ этотъ легкомысленный, но славный командиръ Ш., съ симпатичнымъ матовымъ лицомъ и умными глазами. Но это были рѣдкiя исключенiя. Среди моихъ «надоѣдателей» преобладали люди мало культурные, глубоко по духу мнѣ чуждые, часто просто противные. Я иногда спрашиваю себя съ удивленiемъ, какъ это могло случиться, что въ моей столовой, въ которой сиживали Римскiе-Корсаковы, Серовы, Стасовы, Горькiе, Рахманиновы, Репины, Дальскiе, — какъ въ ней могли очутиться всѣ эти Куклины и Рахiя, о которыхъ мнѣ теперь омерзительно вспомнить. А между тѣмъ, въ тогдашнихъ петербургскихъ условiяхъ, удивительно напоминавшихъ режимъ оккупацiи побежденной провинцiи развязными побѣдителями, это право втираться въ интимную жизнь другихъ людей казалось естественнымъ, какъ право побѣдителя-офицера на «военный постой». Къ тому же уровень жизни такъ во всѣхъ рѣшительно отношенiяхъ понизился, что къ неподходящимъ людямъ привыкали съ такой же покорностью, съ какой привыкали къ недоеданiю и къ потрепанному платью. Кто же тогда въ Россiи стыдился дырявыхъ сапогъ?..

Привычка не исключала, однако, внезапныхъ взрывовъ отвращенiя. Случалось, что эти господа переходили всякiя границы, и тогда тупая покорность превращалась въ крайнее бешенство.

Вина и спиртные напитки добротнаго качества исчезли изъ нормальнаго оборота, и граждане, любящiе посидѣть за рюмкой веселой влаги, стали изготовлять водку домашними способами. У меня завелся особый сортъ эстонской водки изъ картошки. Что это была водка хорошая — остается недоказаннымъ, но мы въ это вѣрили. Во всякомъ случае, моимъ «мухамъ» она очень пришлась по вкусу. И вотъ собралось у меня однажды нѣсколько человѣкъ. Среди нихъ находился финляндскiй коммунистъ Рахiя и русскiй коммунистъ Куклинъ, бывшiй лабазникъ, кажется. Пока пили картошку, все шло хорошо. Но вотъ кому-то вздумалось завести разговоръ о театрѣ и актерахъ.