Маска и душа - Федор Шаляпин

Я замѣчалъ не разъ, что человѣкъ, у котораго не удается просьба, всегда какъ то стушевывается…

Комиссара народнаго просвѣщенiя А.В.Луначарскаго я однажды — задолго до революцiи — встрѣтилъ на Капри у Горькаго. Мы сидѣли за завтракомъ, когда съ книжками въ рукахъ пришелъ на террасу довольно стройный полу-блондинъ рыжеватаго оттѣнка, въ пенснэ и въ бородкѣ a la Генрихъ IV. Видъ онъ имѣлъ «нигилистическiй» — ситцевая косоворотка, бѣлая въ черныхъ мушкахъ, подпоясанная какимъ то простымъ пояскомъ, можетъ быть, даже тесемкой. Онъ заговорилъ съ Горькимъ по поводу какой то статьи, которую онъ только что написалъ, и въ его разговорѣ я замѣтилъ тотъ самый южный акцентъ, съ которымъ говорятъ въ Одессѣ. Человѣкъ этотъ держался очень скромно, дѣловито и мнѣ былъ симпатиченъ. Я потомъ спросилъ Горькаго, кто это такой, хотя и самъ понялъ, что это журналисть. Не помню, кто въ то время былъ въ Россiи царскимъ министромъ народнаго просвѣщенiя; мнѣ, во всякомъ случаѣ, не приходила въ голову мысль, что этотъ молодой въ косовороткѣ — его будущiй замѣститель, и что мнѣ когда нибудь понадобится его властная рекомендация въ моемъ Петербургѣ.

А въ началѣ большевистскаго режима понадобилась. Не разъ А.В.Луначарскiй меня выручалъ.

Въ Петербургѣ жилъ онъ конспиративно, и долго пришлось мнѣ его разыскивать. Нашелъ я его на какой то Линiи Васильевскаго Острова. Высоко лѣзъ я по грязнымъ лѣстницамъ и засталъ его въ маленькой комнатѣ, стоящимъ у конторки, въ длинномъ жеванномъ сюртукѣ.

— Анатолiй Васильевичъ, помогите! Я получилъ извѣстiе изъ Москвы, что какiе то солдаты безъ надлежащаго мандата грабятъ мою московскую квартиру. Они увезли сундукъ съ подарками — серебряными ковшами и проч. Ищутъ будто бы больничное бѣлье, такъ какъ у меня во время войны былъ госпиталь. Но бѣлье я уже давно роздалъ, а вотъ мое серебро пропало, какъ пропали 200 бутылокъ хорошего французскаго вина.

Луначарскiй послалъ въ Москву телеграмму, и мою квартиру оставили въ покоѣ. Вино, впрочемъ, отъ меня не совсѣмъ ушло. Я потомъ изредка въ ресторанахъ открывалъ бутылки вина съ надписью — «envoie spйciale pour Mr Chaliapine», и съ удовольствiемъ распивалъ его, еще разъ оплачивая и стоимость его, и пошлины… А мое серебро еще нѣкоторое время безпокоило соцiалистическое правительство. Прiѣхавъ черезъ нѣкоторое время въ Москву, я получилъ изъ Дома Совѣтовъ бумагу, въ которой мнѣ сказано было очень внушительнымъ языкомъ, что я долженъ переписать все серебро, которое я имѣю дома, и эту опись представить въ Домъ Совѣтовъ для дальнѣйшихъ распоряженiй. Я понималъ, конечно, что больше уже не существуетъ ни частныхъ ложекъ, ни частныхъ вилокъ — мнѣ внятно и нѣсколько разъ объяснили, что это принадлежитъ народу. Тѣмъ не менѣе, я отправился въ Домъ Совѣтовъ съ намѣренiемъ какъ нибудь убѣдить самого себя, что я тоже до нѣкоторой степени народъ. И въ домѣ Совътовъ я познакомился по этому случаю съ милѣйшимъ, очаровательнѣйшимъ, но довольно настойчивымъ, почти рѣзкимъ Л.Б.Каменевымъ, шуриномъ Троцкаго.

Тов. Каменевъ принялъ меня очень любезно, совсѣмъ по европейски, что меня не удивило, такъ какъ онъ былъ по европейски очень хорошо одѣтъ, но, какъ и прочiе, онъ внятно мнѣ объяснилъ:

— Конечно, тов. Шаляпинъ, вы можете пользоваться серебромъ, но не забывайте ни на одну минуту, что въ случаѣ, если это серебро понадобилось бы народу, то народъ не будетъ стесняться съ вами и заберетъ его у васъ въ любой моментъ.

Какъ Подколесинъ въ «Женитьбѣ» Гоголя, я сказалъ:

— Хорошо, хорошо. Но… Но позвольте мнѣ, тов. Каменевъ, увѣрить васъ, что ни одной ложки и ни одной вилки я не утаю и въ случаѣ надобности отдамъ всѣ вилки и всѣ ложки народу. Однако, разрѣшите мнѣ описи не составлять, и вотъ почему…

— Почему?

— Потому, что ко мнѣ уже товарищи прiѣзжали и серебро забирали. А если я составлю опись оставшагося, то отнимуть уже по описи, т. е. рѣшительно все…

Весело посмотрѣлъ на меня мой милый революцiонеръ и сказалъ:

— Пожалуй, вы правы. Жуликовъ много.

Левъ Борисовичъ прiятельски какъ то расположился ко мнѣ сразу и по поводу народа и его нуждѣ говорилъ со мною еще минутъ 15. Мило и весело объяснялъ онъ мнѣ, что народъ настрадался, что начинается новая эра, что эксплоататоры и, вообще, подлецы и имперiалисты больше существовать не будутъ, не только въ Россiи, но и во всемъ мiрѣ.

Это говорилось такъ прiятно, что я подумалъ:

— Вотъ съ такими революцiонерами какъ то и жить прiятнѣе, если онъ и засадитъ тебя въ тюрьму, то по крайней мѣрѣ у решетки весело пожметъ руку…

Пользуясь расположетемъ сановника, я ему тутъ бухнулъ:

— Это вы очень хорошо говорили о народѣ и имперiалистахъ, а надпись надъ Домомъ Совѣтовъ вы сдѣлали нехорошую.

— Какъ, нехорошую?

— «Миръ хижинамъ, война дворцамъ». А по моему народу такъ надоѣли эти хижины. Вотъ я много езжу по желѣзнымъ дорогамъ и уже сколько лѣтъ проезжаю то мимо одного города, то мимо другого, и такъ неприглядно смотреть на эти мирные нужники. Вотъ, написали бы — «миръ дворцамъ, война хижинамъ»: было бы, пожалуй, лучше.

Л.Б., по моему, не очень мнѣ на мою бутаду возражалъ: это, молъ, надо понимать духовно…

А пока я старался понять это духовно, дома уже кто то приходилъ высказывать соображенiя, что картины, которыя у меня висятъ, тоже народныя. Почему это вы одинъ любуетесь на нихъ? Хе… хе… Народъ тоже картины любитъ…

Пожалуй, правда, — думалъ я. Но когда я затѣмъ видалъ эти картины въ Берлинѣ на выставкѣ у антикваровъ, я спрашивалъ себя, о какомъ же народѣ онъ толковалъ:

— Русскомъ или нѣмецкомъ?

Читатель, вѣроятно, замѣтилъ, что мои отрывочныя встрѣчи съ вождями революцiи — министрами, градоправителями, начальниками Чека — носили почти исключительно «деловой» характеръ. Вѣрнѣе, я всегда являлся къ нимъ въ качествѣ просителя и ходатая, то за себя, то за другихъ. Эта необходимость «просить» была одной изъ самыхъ характерныхъ и самыхъ обидныхъ чертъ совѣтскаго быта. Читатель, конечно, замѣтилъ и то, что никакими серьезными привиллегiями я не пользовался. У меня, какъ и у другихъ горемычныхъ русскихъ «гражданъ», отняли все, что отнять можно было и чего такъ или иначе нельзя было припрятать. Отняли домъ, вклады въ банкѣ, автомобиль. И меня, сколько могли, грабили по мандатамъ и безъ мандатовъ, обыскивали и третировали «буржуемъ». А, вѣдь, я все же былъ въ нѣкоторомъ смыслѣ лицо привиллегированное, благодаря особенной моей популярности, какъ пѣвца. Для меня были открыты многiя двери, который для другихъ были крѣпко и безнадежно закрыты. И на что же мнѣ приходилось тратить силу престижа? Большею частью, на огражденiе себя отъ совершенно безсмысленныхъ придирокъ и покушенiй. Въ концѣ концовъ все это было такъ ничтожно. Нѣсколько неурочныхъ обысковъ, нѣсколько бутылокъ вина, немного серебра, Hѣсколько старыхъ пистолетовъ, нѣсколько повѣстокъ о «контрибуцiяхъ». Если я объ этомъ разсказываю, то только потому, что эти мелочи лучше крупныхъ событiй характеризуютъ атмосферу русской жизни подъ большевиками. Если мнѣ, Шаляпину, приходилось это переносить, что же переносилъ русскiй обыватель безъ связей, безъ протекцiи, безъ личнаго престижа — мой старый знакомый обыватель съ флюсомъ и съ подвязанной щекой?.. А кто тогда въ Россiи ходилъ безъ флюса? Имъ обзавелись буквально всѣ люди, у которыхъ у самихъ еще недавно были очень крѣпкiе зубы…