Я свидетельствую перед миром - Ян Карский

Люциан тяжело и часто задышал. У меня бешено забилось сердце. Преследователь вышел на середину дороги как раз напротив того места, где мы прятались. Люциан медленно, осторожно встал, поманил меня рукой, и мы оба, пригибаясь, двинулись вдоль дороги параллельно тому человеку, пропустив его метров на двадцать вперед. На минуту мы замедлили шаг, и я потерял преследователя Костшевы из виду. Но вдруг в кустах послышался шум борьбы: шуршали листья, трещали ветки. Люциан застыл и в крайнем возбуждении вцепился мне в плечо.

— Оставайся здесь, — чуть слышно шепнул он. — Если кто-нибудь появится, просвисти нашу мелодию и быстро прячься.

Он ринулся на дорогу и исчез. Я еле удержался, чтобы не побежать за ним, но у меня была другая задача, и, как это было ни прискорбно, я остался на месте. С четверть часа я озирал дорогу и окрестности, ловил каждый звук, а в голове теснились горькие мысли — было обидно за себя и тревожно за товарищей. Наконец я увидел медленно приближающуюся фигуру — это был Люциан. Лицо его было очень бледным. А когда он подошел, я увидел капли пота у него на лбу. Вид его так меня обеспокоил, что я предложил ему переночевать в усадьбе. Опасность минимальная, уже поздно. Но он огрызнулся:

— Нет уж, я не такой дурак. — Потом, смягчившись, прибавил: — Прости, Витольд. Не обижайся. Я все объясню тебе дома, через пару дней.

Люциан, шатаясь от усталости, побрел через поля, а я пошел по тропинке обратно, тоже совершенно обессиленный и мечтая поскорее лечь. Вот и дом, и дверь моей комнаты. Я открыл ее и отпрянул — там горел свет! Оказалось, это Данута. Она меня дожидалась. Ни удивляться, ни сердиться у меня уже не было сил. Данута тревожно спросила:

— Что-нибудь случилось?

— А разве что-то должно было случиться? — язвительно ответил я.

Данута умирала от беспокойства, но утешать ее я не мог.

— Ты уверен, что тебе нечего сказать? — В голосе ее звучала мольба.

— Совершенно.

— Ну пожалуйста, мне надо знать!

— О чем ты?

— О том, что произошло этой ночью, конечно!

— По-моему, скорее ты мне можешь это рассказать. Уж верно, ты знаешь больше, чем я.

— Ничего я толком не знаю. Знала бы — не стала бы тебя спрашивать.

— Я слишком устал, чтобы разгадывать загадки, — сухо сказал я и шагнул к кровати.

Данута укоризненно посмотрела на меня и вышла.

Меня уколол стыд, но я уже валился с ног. Не раздеваясь, улегся и мгновенно заснул.

На другой день проснулся поздно. Никого не хотелось видеть. От вчерашней ночи в душе был тяжелый осадок из стыда, страха, досады и унижения. Я оседлал лошадь и скакал верхом до самого обеда.

За столом все чувствовали какую-то неловкость. Мы с Данутой старались не смотреть друг на друга. Я ел без аппетита, лишь бы поскорее закончить и уйти к себе. Но вдруг в столовую вбежала кухарка и, захлебываясь от волнения, закричала:

— Слыхали, слыхали? Этот сукин сын, Булле, ночью наложил на себя руки!

Я подошел к ней и взял за плечи:

— Успокойся! Сядь и расскажи без спешки, что случилось.

Она принялась рассказывать, то и дело прерываясь, как школьница у доски, старательно припоминающая урок:

— Он повесился на дереве… лесник его нашел, когда пошел в лес за дровами… он оставил записку… написал, что больше не может подло шпионить и доносить, раскаивается во всем, что сделал… ругает немцев… и просит прощения у односельчан.

Я слушал, потрясенный до глубины души. Не было никакого сомнения, что это известие напрямую связано с событиями прошлой ночи. Я посмотрел на Дануту в надежде что-нибудь понять по ее лицу. Но если она что-то и знала, то виду не подала.

— Очень рада, что он повесился, — сказала она ровно и холодно. — Это послужит уроком для других фольксдойче.

Естественно, в деревне только об этом и говорили, обсуждали на все лады, удивлялись: «Надо же, совесть замучила!» И это очень хорошо: кто-кто, а уж Булле, нацистский холуй, все знал про немцев, и раз он испугался, значит, скоро им конец!

Немецкие власти пребывали в растерянности. Я слышал, как один полицейский говорил кучке недоверчиво слушавших крестьян:

— Да он всегда был ненормальным, этот Булле. Мы как раз собирались посадить его в дурдом.

Прошло несколько дней, а я так и не знал всей правды. Мы оба, Данута и я, чувствовали себя довольно скованно. Я не знал, насколько она посвящена в дела брата. А мысль о том, что ей известно больше, чем мне, казалась унизительной. Я надеялся, что она что-нибудь расскажет или хотя бы подтвердит, что и сама ничего не знает. Но она молчала, и я злился. Наконец явился Люциан. Он был веселый, спросил у нас, какой ожидается урожай, мельком упомянул про Булле и про настроения в деревне. Я терпеливо дождался, пока выйдет Данута, и накинулся на него с теми же вопросами, которые задавал себе всю неделю. Что все это значит? Почему убили Булле? Кто убил? Почему мне ничего не говорили?

Люциан попробовал отшутиться и невинным тоном спросил:

— Убили? А я думал, он сам…

Это меня взбесило — тем более что я с досады выпил лишнего.

— Хватит паясничать! Я хочу знать правду!

— Ладно-ладно. Только не кричи. Скоро все узнаешь. Данута тебе скажет.

— Данута? Она-то тут при чем? Что она может сказать?

— При чем тут она? Да ведь Данута все и устроила.

Я не поверил своим ушам. Чтобы Данута была причастна к этому страшному делу? Люциан насмешливо смотрел на меня:

— Что, не можешь поверить? Вот потому-то мы и не стали посвящать тебя в подробности. Ты слишком хрупкий, слишком утонченный для такой работы, Витольд.

— Нет, я не верю! — в ярости крикнул я и, побежав к двери, позвал: — Данута, Данута, иди сюда сейчас же!

Вошла Данута, миниатюрная, изящная.

— Данута, твой брат говорит, что казнь Булле устроила ты. Это правда?

— Да, конечно.

Тут-то она и рассказала все с самого начала. Она пришла к этой мысли еще в ту ночь, когда мы впервые заговорили о фольксдойче. Влияние Булле на других крестьян все росло, и этому надо было положить конец. Она долго думала, как бы это сделать, и вот представился удобный случай. Булле проговорился кому-то в усадьбе, что он выслеживает Костшеву и скоро его поймает.

Это было то, что надо: Костшева послужит приманкой, и Булле получит заслуженную кару. Данута раздобыла образец почерка Булле и написала поддельную предсмертную записку. А Люциан, получив доказательство преступных намерений Булле, согласился с этим планом.

Все прошло без сучка без задоринки. Я тоже сыграл свою роль — «очень важную роль», подчеркнула она.

— И нечего стыдиться, что ты лично не помогал вешать предателя. Это работа для деревенского парня с железными мускулами и крепким желудком!