Белая Русь(Роман) - Клаз Илья Семенович

— Чего глядишь? — кивнул Прошка, заталкивая в рот окраец.

— Не ел такого.

— На Московии пекут.

Почему на Московии да как он сюда попал, не спрашивал — времени не было. Сел в седло и помчался назад, к загону. В темноте долго искал лагерь. Костры помогли. Поднял сонного Гаркушу. Рассказал ему о встрече с казаками и передал, чтоб ехал к некому Мужиловскому. Услыхал это имя, сон у Гаркуши словно ветром сдуло.

— Не перепутал? Прозвище добро запомнил?

— Как есть.

Гаркуша разбудил сотника, пошептался с ним в шатре. Вскочив на жеребца, коротко бросил Алексашке:

— Не отставай!

Алексашка не мог понять, кто такой Мужиловский и почему при упоминании о нем Гаркуша сразу же сел на коня. Почти всю дорогу атаман молчал. Когда кончился лес и кони вышли на шлях, — расступилась тьма, стало веселее ехать.

— Посольство гетмана Хмельницкого, — сказал Гаркуша, ворочаясь в седле.

— Куда едут?

— Неведомо мне.

— Хлебом потчевали. Такого хлеба еще не едал. Говорили, на Московии пекут. Там хлебопеки мастеровые.

— Значит, из русского государства едут, — заключил Гаркуша. — Может, добрые вести на Украину везут. Но почему оказались под Хлипенем, понять не могу.

Уже на рассвете подъехали к хате. Стоявший на часах казак пошел будить Мужиловского. Через раскрытую дверь донеслось басистое: «Зови!..» Не дожидаясь казака, Гаркуша подхватил саблю и переступил порог. Алексашка услыхал радостный голос атамана:

— Здравствуй, батька!

— Здравствуй! Бог свел нежданно-негаданно.

Они обнялись. Алексашка присел у двери. В хате зажгли лампаду, и тусклый огонек заполыхал на столе.

— Садись! — Мужиловский хлопнул ладонью по лавке. — Как ты, крепок и здоров?

— Как видишь, батька… Что занесло на Белую Русь? Видать, из Московского государства?

— Не ошибся. — Мужиловский понизил голос. — Гетман Хмельницкий с посольством отправил к царю. И просил завернуть в земли Литовского княжества, подивиться, чем живет люд и что деется в местах этих.

— Клокочет Белая Русь, батька. Так и передай гетману. Мужики бросают хаты и берутся за косы. Десять дней Пинск шугал пламенем. Люду полегло, как на поле Куликовом, а то и больше. Под Бобруйском и Слуцком теперь казацкие загоны вместе с холопами стоят. Осадили Кобрин, Лоев, Игумен… Я на Березе разбил стражника литовского Мирского, а Радзивилл вышел с войском на Кричевского. Теперь на Хлипень иду. Вот такие дела…

Мужиловский слушал, качал головой, и тень его, такая же большая и стремительная, как сам он, шевелилась на стене.

— Будет клокотать. Белорусцам не слаже, чем черкасам.

— Ремесленники и чернь дознались, что гетман Хмель просит царя взять черкасские земли под свою руку. Теперь только и говорят об этом.

Мужиловский встал, молча прошелся по хате. Алексашка отодвинулся подальше от двери, положил голову на руки. В темени Мужиловский заметить его не мог. Он постоял у двери, вдыхая прохладный воздух, вернулся к столу. Из плетеной ивовой корзины вынул скудель и куманец.

— Попей меду. Свежий, липовый… — сел, кряхтя, на скамью. — В Москве с Ордин-Нащекиным вел такой разговор… Он той же думки, что и гетман Хмельницкий. Пора люд собирать в единую державу, под одни хоругви. И белорусцам в той державе по праву надлежит быть. Сейчас не время говорить про земли княжества Литовского…

«Когда же будет то время?» — горестно подумал Алексашка и прикусил губу.

— Дай мир подписали, — заметил Гаркуша.

— Что — мир! — Мужиловский со злостью сплюнул. — До весны. Там снова в поход тронемся.

Гаркуша рассказал Мужиловскому о жестоких схватках с рейтарами Януша Радзивилла, о православных церквях, закрытых иезуитами, о бедности, что висит, как рок, над хатами мужиков. Потом велась речь о загоне. Мужиловский спрашивал, сколько в нем сабель да где берут казаки харчи и, постукивая пальцами по доскам стола, предупреждал:

— Гляди, атаман, чтоб не чинили обиды белорусцам твои казаки. До гетмана доходят всякие слухи, и карать за своевольство он будет жестоко. На Хлипень — иди! Мир или не мир, а шановное панство пусть знает и всегда помнит: у черкасов и белорусцев думы и заботы одни…

Алексашку клонило в сон — смежались глаза. А он старался слушать, о чем идет разговор. Будто за пеленой хриповатый голос Гаркуши:

— Правда ли, что в Москве неспокойно?

Мужиловский ответил:

— Правда. Люди посадские бунтуют. Громили дворян и бояр. В ответ на бунтовство воеводы лютуют больше прежнего, порют целыми улицами, тащат в застенки и на дыбу поднимают. Царь наказывал князьям, а те — головам стрелецким, чтоб стрельцов смотрели и ружья у них досматривали почасту и чтоб они, стрельцы, к стрельбе и всякому ратному строю были навычины и к походу, и к бою всегда были напоготове…

Послышались слова Гаркуши:

— Круто и на Руси…

И снова Мужиловский:

— Круто… Пусть царь о том печалится… Наши думы о другом. Гетман высказал их царю такими словами: «…зычим быхмо собе самодержца такого в своей земле, яко ваша царская вельможность православный христианский царь…» И еще писал гетман: «Чтоб есми вовеки вси едино были…»

И голос Гаркуши:

— Русские, белорусцы, украинцы…

Потом говорили еще о чем-то.

Алексашка поднялся и тихонько вышел во двор. Ночь была густая, золкая. Постепенно светало. Казак, стоявший на часах, сладко зевнул и спросил Алексашку:

— Не спится?

— Еще не ложился.

— Иди в копну. Тепло в сене, мягко.

За хатой стоял стог. Алексашка заворошил сено и наткнулся на спящего казака. Тот забормотал во сне и затих. Алексашка лег рядом. Слипались глаза, а все текли и стояли в ушах слова: «Чтоб есми вовеки вси едино были…»

Проснулся от того, что Любомир дергал за ногу. Было светло. В хате пусто. Гетманово посольство уехало. Только жеребец Гаркуши чесал гриву о березу, что стояла под самой хатой. Гаркуша сидел рядом на колоде с Вариводой. «Откуда появился Варивода?» — подумал Алексашка. И, оглянувшись, раскрыл рот от удивления: неподалеку от хаты стояло казацкое войско. Гаркуша посмотрел на сонного Алексашку.

— Поздно спишь, а сабля не точена.

— Остра, атаман.

— Напои коня и — в седло!

Алексашка не понял, шутит Гаркуша или говорит серьезно. Ночной разговор Мужиловского породил ворох мыслей. Они набегали одна за другой, и Алексашке трудно было понять и разобраться в них. Одно лишь уразумел, что придет час, когда стрельцы московского царства придут на землю эту и скажут: думы у нас одни и помыслы одни, и борониться от врагов будем разом до последней капли крови. Наступит в крае покой. Снова заскрипят на дорогах купеческие дробницы и фуры, груженные всякими товарами. От синего моря по Двине до града Полоцка поплывут байдаки и лайды с железом и снедью. Никто не будет более грозить мушкетами и огненными ядрами… Из Белой Руси будут ходит к черкасам гостевать белорусцы. Еще крепче станет вечная дружба, скрепленная кровью. Только не увидят всего этого ни Шаненя, ни Гришка Мешкович, ни Устя. Остался лежать под Пинском Небаба. И не знает Алексашка, доживет ли он до того ясного дня, который рано или поздно придет.

Хлипень рядом, один переход без привала. Посланные Гаркушей лазутчики вскоре вернулись. В хату собрались сотники и слушали, о чем те говорили.

— А в Хлипене том ведомо, что войско казацкое объявилось. Поудирало шановное панство. Со стен пищали глядят и пики наставлены. А ворота в Хлипене накрепко заперты.

— Что будем делать, сотники? — Гаркуша обвел всех сидящих медленным взглядом.

— Обложим! — ответили те. — Может, и ворвемся…

— Собирайте сотни. Выступать будем немедля.

Кашу, пахнущую дымом и обильно заправленную салом, Алексашка ел второпях. Играл рожок, и казаки подтягивали ремни в седлах. Позвякивали уздечки. Кони, чуя поход, тревожно стригли ушами. За хатой стоял козопас и, опираясь на кий, смотрел, как садились в седла казаки.

— Бывай, батька! — крикнул ему Алексашка.

— В добрый путь!