Август 1956 год. Кризис в Северной Корее - Андрей Ланьков

С серьезными проблемами столкнулся даже Кан Чин, занимавший видное положение в коммунистическом подполье до 1945 г., подвергшийся преследованиям по политическим мотивам в конце 1940-х гг. и, казалось, к середине 1950-х гг. уже основательно забытый всеми. Кан Чин, работавший скромным переводчиком, потерявший все политические связи, хотя и сохранивший советское гражданство, был обвинен в… «терроризме»[402]. На настоящий момент трудно сказать, почему власти вдруг вспомнили о человеке, который давно уже находился в опале и не у дел, и решили расправиться с ним окончательно (насколько можно судить, Кан Чин был репрессирован).

Учитывая данные обстоятельства, можно по достоинству оценить предусмотрительность замминистра внутренних дел Пак Пён-юля, который рассказывал автору этих строк, что после обращения за разрешением вернуться в СССР перестал появляться на службе под предлогом вдруг случившегося с ним затяжного приступа гипертонии. Он скрывался шесть месяцев, до тех пор, пока не были подготовлены все необходимые для отъезда бумаги[403].

В 1960 г. репрессии продолжились. Основными их жертвами стали те советские и яньаньские корейцы, которые в 1956 г. публично выразили одобрение решений сентябрьского пленума. Теперь открытая поддержка этих решений, в свое время вроде бы официально утвержденных и даже одобренных самим Ким Ир Сеном, стала считаться враждебным актом. Именно такие обвинения привели к смещению Ли Мун-иля (сотрудник ЦК ТПК), Со Чхун-сика (секретаря комитета ТПК провинции Сев. Пхёнъан) и других высокопоставленных советских корейцев[404]. В качестве наказания их отправили в деревню, где они должны были вести жизнь простых крестьян и активно заниматься физическим трудом. В таком наказании опять-таки видны следы влияния маоистского подхода — как уже говорилось, Великий Кормчий тоже любил подвергать опальных чиновников целительному воздействию тяжелого физического труда. Следует отметить, что к подобным мероприятиям в КНДР прибегали и в более ранние времена. Так, еще в начале 1953 г. попавший в немилость у вождя ветеран коммунистического движения Чу Ён-ха был направлен заведовать птицефермой, а потом был отчасти прощен и назначен преподавателем в пединститут (по крайней мере, так в 1953 г. сказал венгерском дипломату Пак Ён-бин). Как известно, Сталин предпочитал иные и, надо отметить, менее гуманные методы, расправляясь со своими врагами.

Некоторые советские корейцы пытались приспособиться к новым условиям. Часть из них (например, Пан Хак-се, Нам Иль, Пак Чжон-э) даже приняла активное участие в репрессивных кампаниях, надеясь таким образом заслужить доверие Ким Ир Сена. Однако подавляющее большинство бывших советских граждан реалистично оценивали создавшуюся политическую ситуацию и делали все возможное, чтобы немедленно вернуться в СССР. Массовый исход советских корейцев из КНДР начался в 1958 г., после первых арестов, и продолжался до конца 1961 г. Остается неизвестным, была ли разрешена подобная «добровольная репатриация» яньаньским корейцам. По отдельным упоминаниям таких «возвращенцев» можно судить, что по крайней мере в некоторых случаях китайским корейцам также разрешался выезд из страны, но похоже, что возвращение яньаньцев трудно сравнивать с широкомасштабным выездом на родину советских корейцев[405]. Хотя точные данные пока не известны, можно предположить, что более половины из почти 200 советских корейцев, занимавших в КНДР заметные посты, сумело вернуться в СССР.

Эмиграция (или, скорее, реэмиграция) спасла жизнь многим советским корейцам, но такой поворот событий был выгоден также Ким Ир Сену и его окружению. Главной целью Ким Ир Сена было не столько физическое, сколько политическое уничтожение советской и яньаньской фракций, и лучшим способом для достижения этой цели было вытеснение потенциально опасных людей из политической жизни и желательно из страны вообще. Как правило, убивать их было совсем необязательно: будучи изгнанными из страны, они более не представляли политической угрозы. «Идеологические проверки», «собрания критики» и выборочные аресты известных советских корейцев были составными частями этой кампании устрашения.

В конце 1950-х гг. советским корейцам, как правило, не препятствовали, если они сами выражали желание покинуть КНДР. В 1959 г. начальник Генерального штаба созвал специальное собрание всех высших офицеров из числа советских корейцев и открыто заявил, что те из них, кто хочет вернуться в СССР, могут это сделать[406]. Примерно тогда же Нам Ир, все еще находившийся на посту министра иностранных дел, сказал советскому дипломату, что Пхеньян «не будет возражать», если те, кто выбрал советское гражданство, обратятся с просьбой о возвращении в СССР[407]. Летом 1960 г. северокорейский дипломат рассказал сотруднику посольства о собрании личного состава МИДа, на котором выступал зав. международным отделом ЦК ТПК Пак Ён-гук. По словам участника собрания: «Пак Ен Гук […] на совещании послов КНДР в социалистических странах в начале апреля с. г. сообщил, что в настоящее время все бывшие советские корейцы, желающие возвратиться в Советский Союз, могут это сделать, и препятствий со стороны властей КНДР им не будет оказано». Персоналу министерства иностранных дел было также объявлено, что все дипломаты советско-корейского происхождения могут выехать в СССР, если они того пожелают[408]. Во всех этих случаях проглядывает некий общий подход, и это позволяет предположить, что и в МИДе, и в Генштабе следовали неким общим инструкциям, составленным и одобренным где-то на самом верху, вероятнее всего — самим Ким Ир Сеном.

Иногда предложение покинуть КНДР делалось в частном порядке. Например, бывший ректор университета Ким Ир Сена Ю Сон-хун сначала подвергся критике и был снят с должности, а уж затем получил совет выехать в СССР, чтобы там «отдохнуть и укрепить здоровье» (с явным намеком на то, что возвращение лучше бы отложить на неопределенный срок)[409].

В то же время северокорейские спецслужбы пытались преследовать наиболее активных врагов режима и за пределами КНДР. Решение посла в СССР Ли Сан-чжо не возвращаться на родину, принятое им в 1957 г., вдохновило на аналогичные поступки и некоторых северокорейских студентов в Москве. К тому времени они уже несколько лет прожили в постсталинском Советском Союзе, свободно говорили по-русски, так что идеалы «оттепели», столь влиятельные в Москве 1957 г., определили их мировоззрение. Эти образованные молодые идеалисты живо восприняли лозунги десталинизации и разделяли общие для тогдашней московской интеллигенции мечты о новом, гуманном и человечном варианте социализма. Студенты не могли не видеть того, что на их родине быстро укрепляется диктатура Ким Ир Сена, которая им не без основания казалась ужесточенным вариантом диктатуры Сталина. Поэтому на рубеже 1957 г. и 1958 г. группа северокорейских студентов ВГИКа обратилась к советским властям с просьбой о предоставлении им политического убежища. Эта просьба была удовлетворена, что вызвало немалое возмущение Пхеньяна.

Решение СССР предоставить политическое убежище послу Ли Сан-чжо и студентам-оппозиционерам могло быть вызвано не только гуманитарными и идеологическими соображениями, но и политическими расчетами: решение принять перебежчиков из КНДР являлось также и предупреждением Пхеньяну, еще одним способом продемонстрировать советское недовольство новой политикой Ким Ир Сена, его упрямым нежеланием следовать советам Москвы. Однако с точки зрения Пхеньяна, такая позиция по отношению к эмигрантам означала, что Москва и в меньшей степени Пекин превратились не только в источник политической и идеологической опасности, но и в базу для потенциальной северокорейской оппозиции, которую при возникновении политической необходимости могли поддерживать из Кремля (подобно тому, как в начале 1950-х гг. в СССР выращивали антититовскую эмиграцию, а в конце 1960-х гг. — эмиграцию антимаоцзэдуновскую). Теперь мы знаем, что Москва так никогда и не использовала перебежчиков для того, чтобы оказывать влияние на политику Северной Кореи, но в 1959–1960 гг. предсказать это было невозможно.

Как отмечалось выше, с 1957 г. Пхеньян провел ряд мероприятий, направленных на сокращение числа студентов, обучающихся в СССР. Одновременно были предприняты шаги для того, чтобы преподать урок «ненадежным элементам» в студенческой среде. В ноябре 1957 г. северокорейские спецслужбы попытались похитить самого беспокойного из всех северокорейских студентов в Москве. Жертвой неудачного похищения был не кто иной, как писатель и поэт Хо Ун-бэ (Хо Чжин), тесно связанный с Ли Сан-чжо. В это время Хо Ун-бэ обучался на сценарном факультете ВГИКа. Несмотря на свою молодость, Хо Ун-бэ, происходивший из заметной семьи корейских революционеров и борцов за независимость, уже был ветераном Корейской войны и имел звание майора, весьма престижное по тем временам. Приехав в Москву на учебу, Хо Ун-бэ попал под влияние той идейной и культурной атмосферы, которая тогда существовала во ВГИКе (любопытно, кстати, что на формирование его антисталинских взглядов большое влияние оказал сосед по общежитию, польский студент Ежи Гоффман, будущий знаменитый режиссер, автор «Потопа»)[410]. Очень быстро Хо Ун-бэ стал неформальным лидером той группы студентов ВГИКа, которые впоследствии отказались вернуться в КНДР. С конца 1956 г. он неоднократно выступал с открытой критикой политики Пхеньяна на студенческих собраниях в Москве.