Звезда цесаревны. Борьба у престола - Надежда Ивановна Мердер

душевное смятение стихло, возбуждение нервов поддалось физическому утомлению, и она стала засыпать. Но недолго длился её покой: сдержанные рыдания, раздававшиеся из спальни всё громче и громче, заставили её в испуге проснуться и сорваться с постели, чтоб подбежать босиком к двери и прислушаться.

Да, слух её не обманул: это цесаревна рыдала. Оставить её в такую минуту одну у Лизаветы не хватило сил. Пусть рассердится и выгонит вон, но она войдёт к ней, выскажет ей свою преданность и любовь, будет с нею плакать, если ей нечем её утешить...

Не успело это решение образоваться в её уме, как её позвали.

— Тёзка! — прерывающимся от рыданий голосом проговорила цесаревна.

— Сейчас, ваше высочество.

— Ты не одета, это ничего... иди скорее! — с нетерпением закричала цесаревна. — Я хотела тебя будить, когда услышала, что ты подошла к двери... мне так тяжело... так тоскливо, что я не могу больше быть одна, — продолжала она, когда Праксина, накидывая на ходу платье, поспешно приблизилась к кровати, на которой металась в горьких слезах дочь Петра Великого. — Если б ты только видела, как меня там весь вечер оскорбляли! Как мне на каждом шагу доказывали, что я в их власти и что от них зависит меня погубить! Как я всё это вынесла! Как могла я, молча и притворяясь, что ничего не замечаю, всё это стерпеть! Как я могла! — повторяла она, притягивая к себе Лизавету, силой сажая её на кровать рядом с собой и прижимаясь к ней трепещущим от негодования и обиды телом.

— Нельзя вашему высочеству не проявлять силы воли превыше остальных смертных, вы — царская дочь, — вымолвила Лизавета, прижимаясь губами к её рукам и нежно её обнимая. — Будет ещё и на вашей улице праздник, Бог даст!

— Когда же? Когда же? Долго ли мне ещё терпеть? — с возрастающим раздражением прервала её слушательница. — Тебе хорошо говорить, и ты даже и представить себе не можешь, на что способны Долгоруковы!..

Это она говорила женщине, мужа которой Долгоруковы замучили до смерти! Но Лизавета слишком хорошо понимала, что справедливости и беспристрастия нельзя в эту минуту от неё ждать, чтоб оскорбляться её беспамятностью, и только продолжала молча целовать её руки.

— Им уже кажется, что они породнились с царём, что княжна Екатерина уже его супруга и что им всё дозволено с той высоты, на которую они залезли! Они на всех смотрят как на подданных, судьба которых в их власти... Ты всё повторяешь, что я — царская дочь! Поди к ним, скажи им это, увидишь, как они это примут! Старый князь позволил себе сегодня покоситься на французского посланника за то, что он поклонился мне тотчас после царя и раньше, чем его дочери... вот до чего дошла его дерзость! Они, кажется, не остановятся перед объявлением войны тому государству, представитель которого не будет пресмыкаться перед девчонкой, которая ничем не выше всех остальных наших подданных... И вот теперь она возомнила себя выше всех, выше меня! Выше царской дочери, ближайшей к престолу особы, и всё потому только, что, забыв все благодеяния, которыми осыпал его мой отец, проклятый Меншиков сошёлся с моими врагами, чтоб отнять у меня престол! А я его ещё жалела, этого злодея! Я хотела просить царя оказать милость его дочери! Я забыла всё зло, которое они мне сделали! Как могла я это забыть? Не понимаю. Не понимаю! Ну, теперь Долгоруковы заставили меня вспомнить, и уж, конечно, навсегда. Что такое их бедствия сравнительно с тем, что я переношу? Что такое Меншиков, когда мой отец вытащил его, на моё горе, из подлости и нищеты? Что такое утратил он, что принадлежало бы ему по праву рождения? Ровно ничего... Я знаю, что ты хочешь сказать, — продолжала она, взглянув на Праксину и читая упрёк в её глазах, — что дети его не виноваты, что они родились в роскоши, другой жизни раньше не знали и что Марья готовилась сделаться царицей. Да, да, всё это так, но разве я-то в чём-нибудь виновата, чтоб выносить то, что меня заставляют выносить? Разве я не родилась царскою дочерью от самодержавного русского царя, наследовавшего престол от предков? Они так подлы, что упрекают меня в том, что я родилась до брака, но ведь от царя же, не от человека подлого происхождения, как Меншиков! А мать моя была дважды венчана на царство... И все они это знают, и царёнок, как ни притупили ему разум умышленно, чтоб дольше за него управлять государством, это знает, вот почему боится меня. Они ему вдолбили в голову, что меня народ любит, что у меня много приверженцев и что я имею несравненно больше прав на престол, чем он... и теперь он так меня ненавидит и опасается, что, не задумываясь, подпишет какой угодно приговор против меня, хотя бы смертный... Но, прежде чем меня убить, они меня так истерзают, что я и смерти буду рада как избавлению... они отнимут у меня всех, всех, кого я люблю и без кого мне жизнь будет невыносимой пыткой, они у меня отнимут моего дружка, тебя, Мавру... И я не в силах буду вас защитить, удержать вас при себе! Бегите от меня, спасайтесь, пока ещё не поздно! Никого они из милых мне не пощадят, никого! Толстых до смерти замучили в монастырской тюрьме... сын уже умер, не выдержал мук... Дивьера, Бутурлина, Писарева, Нарышкина — всех, всех они продолжают мучить и преследовать из-за меня... Сегодня сам старик, как узнал о смерти молодого Толстого, первым долгом спросил: «А отец? Неужто ещё жив?» — и уже сегодня, наверно, будет туда послан приказ ещё строже его содержать, перевести из монастырской кельи в подземелье, лишить его пищи и тепла... Это человека, которого так любил мой отец, что всё ему спускал за ум, за сметливость и преданность! О, уходите вы все от меня, ради самого Бога! Довольно жертв! Не хочу! Нет у меня больше надежды воздать вам за всё, что вы из-за меня терпите, всё пропало, сама хожу среди расставленных кругом меня тенёт, как птица, намеченная охотниками: куда ни повернёшься — всюду опасность, всюду беда неминучая! А ты ещё хочешь, чтоб я за Меншиковых хлопотала! Для самой себя, для вас ничего не могу сделать, о!..

Голос её снова прервался в рыданиях.

— Ничего нам не надо, ваше высочество, кроме счастья умереть за вас,