Рождение и смерть похоронной индустрии: от средневековых погостов до цифрового бессмертия - Сергей Мохов

и главным догматическим изобретением Средневековья — чистилищем. Именно догмат о чистилище как об особом пристанище для большинства душ позволял сделать акцент на поминальных практиках — на отмаливании бессмертной души, а не на сохранении мертвого тела.

Можно сказать, что для средневекового человека смерть не являлась принципиально отличным от жизни состоянием — окружающий мир виделся «ни живым, ни мертвым». Конечно, из подобного отношения к материальному миру, телесности и бессмертию выстраиваются и особые похоронные практики.

С наступлением Реформации и Просвещения человек и его тело оказываются в центре внимания. Анатомические исследования, развитие науки и философии, появление и расцвет идей гуманизма, культа природы и окружающего мира возвращают в европейскую культуру материю и телесность. Эти изменения приводят к «отмене» чистилища (а значит, и посмертных молитв), смещают акцент в похоронных практиках со спасения души на сохранность тела. В итоге это приводит к переформатированию погостов в кладбища и становлению их как главных инфраструктурных объектов похоронной индустрии.

Постепенно развивающийся позитивистский взгляд на мир ведет к усиливающейся фетишизации мертвого тела, достигающей своей кульминации в XIX и XX веках. Картезианская философия, прагматизм и материализм, проникая все глубже в повседневную ткань европейской культуры, конструируют особое отношение к мертвому телу. Бессмертие до начала XX века продолжает пониматься как прямое воскресение мертвого тела, и вернакулярный позитивизм ставит целью сохранение телесной оболочки от разложения — человек неразрывно связан с собственным телом.

Развитие инфраструктур социальной жизни в эпоху модерна приводит и к необходимости обслуживания мертвого тела. Иллюзия бессмертия стимулирует формирование особой инфраструктуры смерти: моргов, кладбищ, комнат бальзамации и т. д.

С наступлением эпохи постматериализма окружающий нас мир начинает кардинально переосмысляться. Материя уступает место воображению. Это видно в абстрактном искусстве, в растущем интересе к новым духовным практикам, в интересе к правам человека и т. п. Позитивистская парадигма отступает под давлением новых научных теорий. В частности, после открытия радиации становится очевидным тот факт, что далеко не все, что оказывает влияние на нашу жизнь, может быть зафиксировано органами чувств.

Во второй половине XX века строгая определенность телесных границ теряет свою значимость. Постматериализм и технологии предлагают нам всё новые и новые онтологические смыслы того, чем и кем является человек и его тело. Трансплантология, идеи цифрового бессмертия, криогеника, искусственный интеллект, нейросети — все это серьезно изменяет границы человеческого. Человек, как индивид, освобождается от единственного данного природой тела — границы телесного размываются.

Это меняет характер погребения и обращения с останками и, конечно, меняет характер тех услуг, что предлагают похоронные компании. С этим связана популярность кремации и перенос акцента с похоронных аксессуаров на персонализированные услуги, развитие новых практик обращения с останками человека (ресомация, превращение мертвого тела в специальный компост, бриллианты и даже виниловые пластинки).

Культура смерти и похоронное дело, освобождаясь от материального, в буквальном смысле возвращается к средневековым погостам и принципам устройства похоронно-поминальных практик. Похоронная индустрия, возникнув в эпоху модерна как инфраструктурный проект, оказывается под серьезной угрозой в XXI веке. Увидев ее рождение в ранее Новое время, мы наблюдаем и ее смерть в современном мире, по крайней мере, в той институциональной форме, в которой она существовала в XIX и XX веках.

Второй момент касается экономических основ функционирования похоронной индустрии. Развитие похоронной инфраструктуры и погребального материализма связано с простым рыночным механизмом — с низкой маржинальностью самих похоронных услуг. Высокая конкуренция и ограниченность спроса (число умирающих является естественным ограничением спроса) привели к формированию похоронной индустрии прежде всего как рынка дорогих и статусных атрибутов и громоздкой инфраструктуры манипуляций с мертвым телом. Акцент на материальном (телесном) позволил похоронщикам при ограниченном количестве проводимых сделок оставаться в прибыли. Экономика встретилась с культурой.

Однако похоронная инфраструктура, возникнув как реакция на запросы культуры, развивалась на местах не одинаково. Главная причина этого разнообразия — государственное регулирование похоронной индустрии. Для стран (главным образом католических — не парадокс ли?), попавших под влияние Кодекса Наполеона, это означает государственную модель похоронного рынка, для которой характерен муниципальный контроль за кладбищами, моргами, регулирование цен и количества игроков на рынке. В таких странах похоронный рынок развивается слабо. В протестантских странах сформировался свободный рынок, получивший множество возможностей развития. Регулирование похоронной инфраструктуры привело и к появлению локальных ритуальных практик.

Похоронную индустрию как европейский продукт успешно импортировали многие бывшие европейские колонии и другие страны наряду с рыночными благами и религиозной парадигмой. Сегодня и в Азии, и в Африке похороны очень напоминают европейские — от катафалков и гробов до элементов траурной одежды и самого устройства похоронных агентств. Вестернизация, связанная с обществом потребления, оказалась импортирована вместе с протестантским взглядом на мир. Но так случилось не везде. Заслуживает внимания пример Индии, где понятия гигиены, чистоты и телесности имеют культурное основание, отличное от европейского, что в итоге и остановило развитие похоронной индустрии и инфраструктуры.

В четвертой главе я предпринял попытку показать, опираясь на опыт собственного полевого исследования, что российский кейс похоронной индустрии особо выделяется на общем фоне. Проект модерна не был до конца реализован в СССР. Здесь был укоренен вернакулярный марксизм (в противопоставление протестантскому прагматизму). Это привело к формированию дисфункциональной похоронной инфраструктуры, которая не эстетизирует/фетишизирует мертвое тело, а создает особый ритуальный формат похорон. Погребение превращается в своего рода игровой квест, в котором проблемы, создаваемые неразвитой инфраструктурой, воспринимаются как испытания (мытарства). В постсоветской России этот принцип продолжает воспроизводиться.

Конечно, в книге о многом не удалось рассказать. К примеру, я не останавливался подробно на различии похоронных услуг для разных слоев населения и различии отношения к телу. Очевидно, что приводимые примеры викторианского Лондона радикально отличаются для высших и низших слоев общества. Интересно было бы проследить связь между конкурирующими парадигмами европейской мысли в разных странах и моделями управления похоронной инфраструктуры. Я сделал только первые подходы к этой теме, говоря о связи административных практик муниципального управления инфраструктурой в католических странах и о развитии инфраструктуры в странах протестантских, однако эта тема несомненно нуждается в более глубокой разработке. Интересна связь между увлечением египетской культурой в XIX веке и ее влиянием на практики бальзамации в Европе. Отдельного осмысления требует проект кремации в российской структуре похоронной индустрии: почему он так резко возник в 1920‑х годах и так же резко закончился, имел и имеет ли он шансы на успех? В том, что касается этих тем, книга скорее рождает вопросы, чем дает ответы.

Мне же остается надеяться, что некоторые мысли и доводы заинтересуют читателя и вдохновят его на самостоятельные поиски и открытия в этой области.