Мой дорогой питомец - Марике Лукас Рейневелд

кровати в моей спальне, мне было четырнадцать, и она сказала, что знает, чем я занимаюсь: она видела фотографии Ким Карнс[57] у меня под матрасом, я был чрезмерно озабоченным подростком, и она залезла ко мне в кровать, я почувствовал запах блинов, который ее окружал, она потрогала мои боксеры или приказала мне потрогать себя, она велела мне думать только о ней, и я все реже и реже находил убежище у таких женщин, как Карнс, было безопасно думать только о девушках помоложе, о девушках, которые находились на границе между ребенком и женщиной, и я научился не фантазировать, что делаю что-то сам, но стал зрителем – как зритель я не мог быть грешным и грязным, в конце концов, я же ничего не делал, я просто смотрел и часто видел, как мои одноклассники флиртуют друг с другом; это приводило меня в восторг, но никогда не привлекало, поэтому мои первые попытки с девушками были печальны, я чувствовал возбуждение, но на этом всё, я вылетал из собственного тела, как только они до меня дотрагивались, я был циркачом с боязнью высоты, и мне все больше и больше хотелось детей, безрассудства их желаний, восхитительной застенчивости, робких прикосновений друг к другу без ожиданий немедленного продолжения: в своем сексуальном развитии, в физическом созревании я зашел не дальше их, но я мало-помалу взрослел, а девочки оставались юными, они навсегда оставались в возрасте между тринадцатью и шестнадцатью, и я собирал пластинки блондинки-певицы, бесконечно слушал The New Christy Minstrels, а затем ее первый альбом 1971 года, альбом Rest on Me, в надежде, что это сработает, что я вырасту иным, но когда моя мать забралась со мной в постель и сказала мне, какой я грешный и грязный, пока она щупала меня, я не смог не возненавидеть взрослость, не смог не стать снова зрителем, когда почувствовал, как ее холодное обручальное кольцо скользит по моему рогу; и однажды я выбросил фотографии Карнс в компостер к свиному дерьму и мандариновым коркам, и когда мне было около двадцати восьми, а моя нужда становилась все более и более отчаянной, я искал парки и пляжи и смотрел на юных девушек на заре половой зрелости, на заре той кипящей и бурной долины, в которой они познавали собственные тела, их движения колебались между движениями изящных молодых женщин и игривых детей, я наблюдал за ними и затем разряжался дома, когда снова превращался в зрителя; и именно в то время, когда я не занимался ничем с женщиной в течение долгих лет, я сбежал из дома, от свиней, подальше от матери и ее блинов, от отчаяния и страха перед собственными вожделениями, я отправился на поиски кого-то своего возраста, на поиски исцеления, защиты, ширмы для своих истинных чувств, и именно тогда я нашел Камиллию, я встретил ее, когда пришел вести урок о жвачных животных в старшей школе, где она работала учительницей, и хотя у нее были другие отношения, это была любовь с первого взгляда, это было прямое попадание в том смысле, что я подумал, что смогу разделить с ней свою жизнь, а она сможет освободить меня от моих отвратительных вожделений к купидонам, она была моей Ким Карнс, и она бросила своего партнера, и у нас появилось двое милых детей, и было такое облегчение, что родилось два сына, но мои вожделения не исчезли, и в каждой компании, в которой я оказывался, были какие-то молодые нимфетки: они бегали за мной, хихикая или желая сесть мне на колени, а я изображал тирана, фантастического ветеринара, и за те годы, что я следил за ними, я видел, как их интерес ослабевает и переключается на сверстников, а затем я с грустью отпускал их и снова чувствовал себя цирковым мальчиком, который из-за страха высоты не участвует в шоу; но с тобой все было по-другому, моя милая питомица, твой интерес не ослаб, а, наоборот, вырос, ты так отличалась от всех других девушек, которых я лелеял, ты была такой особенной и потерянной, и в то же время такой милой, что делало тебя неотразимой, ты не знала границ, но при этом была робкой, и, может быть, именно с тобой я впервые не чувствовал себя зрителем, я стал участником и подумал о тебе и обо мне, не глядя на нас со стороны, и вначале это меня смутило, я был встревожен, когда увидел, как ты резвишься на лугу среди коров, и захотел овладеть тобой в траве, когда пил кофе на крыльце, и вдруг ты, опираясь руками и ногами о дверной косяк, повисла в проеме и наблюдала за нами, как ворона с вишневого дерева, и я так сильно захотел, чтобы ты спустилась и заползла ко мне на колени, что мой кофе остыл; ты была дикаркой, и я бы приручил тебя, с тобой воскрес четырнадцатилетний мальчик, которым я был когда-то, он пробился сквозь мои кости и хотел, чтобы его увидели, мне казалось, что я снова переживаю половое созревание, я хотел познать все это с тобой, я не хотел причинить тебе вреда, мой прекрасный Путто, я просто не мог больше контролировать свои желания, они слишком долго зрели во мне, и когда ты вошла в годы юности, и твои интересы не угасли, я стал обожать тебя еще больше; но в камере пыток моего кошмара прошлой ночью ты не появилась, я снова видел фермера, он болтался на веревке, а я стоял рядом с матерью, которая была покрыта снежинками, фермер хмыкнул и прошептал, что все его коровы умирают, так же, как он умер в тот день, когда разразилась эпидемия, и его стадо отправилось на убой, когда стрелки в сапогах и белых шапочках перебегали через двор, когда лакенфельдеры[58], один за другим проваливались между копытами, и я хотел сказать что-то, что прояснило бы воздух, который стал черным как смоль, который был полон ужаса, который я, должно быть, впустил в тот день в свои легкие, отчего фермер все время появлялся в моих снах, и я надеялся, что это сон, я надеялся, что он как отбойное течение в море – нужно позволить себя унести, чтобы выбраться, потому что чем больше ты стараешься плыть против него, тем меньше шансов выплыть живым, поэтому я опустился на дно и увидел, как стою на дне со стеклянным шаром в руке, на нем была кровь, я прошептал, как шептал маленьким мальчиком, обращаясь с