Без жалости - Лоис Гилберт

— Мы можем взять его с собой к Джонсонам, а оттуда перевезти в город.

— Райан, до госпиталя четырнадцать миль, — заметила я. — Скачка по пересеченной местности его доконает.

— Да, знаю, — сказал он. — Просто я ума не приложу, что делать.

В одежде Ноа мой брат казался маленьким и щуплым, а глаза у него были несчастные и испуганные, как у школьника, который совершил дурной поступок и боялся, что его строго накажут.

— Я должен был спасти бабушку, — сказал Райан, опуская глаза. — Почему, спрашивается, я не забежал к ней в комнату, когда мы с Эми уходили из дома?

Я обняла его забинтованными руками и положила голову ему на плечо.

— Не думай об этом. Лучше думай о том, как жить дальше. Я уверена — у нас все будет хорошо. Мы выкарабкаемся.

Плечи у Райана затряслись от рыданий. Он, как и я, не мог избавиться от чувства вины за то, что произошло. Мы обязаны были спасти бабушку.

— Понимаю, что тебя гложет, — сказала я, гладя его по голове. — Но это пройдет. Все проходит.

Глава 11

Дни складывались в недели, недели — в месяцы. Время тянулось как резина, и временами я почти не ощущала его ход. Мы с Эми переселились в Итаку и жили в большой трехкомнатной квартире неподалеку от школы высшей ступени. В квартире все было новое, с иголочки: стены, мебель, ковры. Я потратила на переезд и обустройство почти все свои сбережения, поэтому мне пришлось идти в госпиталь и просить, чтобы меня восстановили на работе. Мне предоставили место врача в отделении неотложной помощи, и я работала по шестьдесят — семьдесят часов в неделю. Изматывающий труд притуплял чувства и не позволял предаваться отвлеченным размышлениям, чему я была только рада. Работа в госпитале обеспечивала мне забвение и по этой причине стала мне необходима, как наркотик наркоману. О будущем я не думала и жила сегодняшним днем. Белый халат стал моей повседневной одеждой, а врачевание огнестрельных ран и переломов — привычной рутиной. Когда мне давали выходной, я смотрела телевизор или лежала с книгой в ванне. Я превратилась в заправскую горожанку, за пределы Итаки почти не выезжала, и мое общение с природой ограничивалось тем, что я изредка поднимала глаза к небу, чтобы выяснить, пойдет снег или нет. Я работала в сложенных из бетонных блоков приемных и в комнатах, лишенных окон. Иногда мне казалось, что я не живу, а отбываю какую-то повинность.

Винсент неделю пролежал в коме в окружном госпитале графства Томпкинс и умер, не приходя в сознание. Ранее, за несколько лет до смерти, он завещал все свое имущество музею «Метрополитен» в Нью-Йорке, и состояние Эдварда отошло к этому учреждению. Родственников у Винсента не было, защищать его доброе имя было некому, поэтому, когда дело дошло до полицейского расследования, мы с Райаном все свалили на него. Я и Райан рассказали агенту Фарнсуорту продуманную до малейших деталей историю о том, как Винсент — перед тем как впасть в беспамятство — сознался в убийстве Эдварда. В соответствии с нашими показаниями, он утопил в пруду машину Эдварда и поджег дом. В пожаре погибла бабушка и сгорело завещание, из-за которого Винсент ополчился на нашу семью. Фарнсуорт к нам особенно не придирался и сказал, что нам верит. Думаю, в этом была немалая заслуга Дэна, который, похоже, основательно на него поднажал.

Тело бабушки сгорело вместе с домом, и судмедэксперты обнаружили на пепелище лишь несколько обуглившихся костей. Райан закопал все это на семейном кладбище рядом с могилами прадедушки и прабабушки.

Ферма не была застрахована на случай пожара, и банк уже в январе наложил лапу на наши владения. Это известие облетело все графство и некоторое время было новостью номер один, чего я уж никак не могла предположить. Оказывается, бабушка была в графстве знаменитостью, и местные обыватели немало гордились тем, что были с ней знакомы. Был создан общественный фонд, который предложил банку выкупить часть принадлежавших ферме земель, с тем чтобы создать на них заповедник живой природы. Поскольку других покупателей у банка не нашлось, он ухватился за это предложение и наша ферма, таким образом, сделалась общественным достоянием.

Райан объявил о своем банкротстве и тоже переехал в город, где стал искать работу. Мне было трудно разговаривать с братом, и всякий раз, когда он звонил и предлагал встретиться, я отказывалась от этого под предлогом дурного самочувствия или занятости. Мы не виделись с ним со дня заупокойной службы по бабушке, на которой наша семья присутствовала в полном составе.

Первое время после пожара Ноа звонил мне почти каждый день, но я разговаривала с ним холодно и старалась как можно быстрее закончить беседу. Тем не менее я узнала, что он работает на конюшне, приписанной к ветеринарному институту при Корнеллском университете, а в свободное время посещает лекции. Ноа говорил, что хочет меня видеть, и приглашал меня с ним пообедать. Я с упорством, достойным лучшего применения, говорила ему, что занята и пойти в ресторан не могу. Так продолжалось раз за разом, и через некоторое время Ноа звонить перестал. Меня это обрадовало, поскольку мне требовалось уединение. Я избрала для себя в качестве жизненного кредо позицию стороннего наблюдателя, который лишь следит за событиями быстротекущей жизни, но ни во что не вмешивается и ни в чем не принимает участия. Работа в этом смысле была единственным исключением. На тот момент мне было легче существовать без Ноа, и я полагала, что и ему будет легче жить, если он обо мне забудет.

О том, что Эдварда убила бабушка, я не сказала ни одной живой душе — даже Эми. Теперь тайна бабушки стала моей тайной. Эта тайна была все, что мне осталось от бабушки, и я намеревалась хранить ее до конца своих дней. Я очень боялась случайно проговориться, поэтому отдалилась от всех, кого любила, включая Эми.

Как-то вечером, возвращаясь с работы, я вдруг поняла, что давно уже не видела солнца. Уходила из дома еще до рассвета, в пять утра, а возвращалась в восемь, когда было уже темно. Вернувшись, я переодевалась, ужинала, после чего меня начинало клонить ко сну, и, перед тем как лечь в постель, я была способна лишь на то, чтобы посмотреть вполглаза новости по каналу Си-эн-эн.

Когда я включила телевизор, ко мне постучала Эми и, не входя в комнату, остановилась в дверном проеме. В последнее время мы с ней редко общались, и мне нравилось думать, что я не сковываю ее свободы и предоставляю ей возможность жить так, как ей хочется. Обычно она ко мне не заходила, поэтому я вопросительно посмотрела на нее, ожидая дурных известий — с некоторых пор никаких известий, кроме дурных, я не ждала.