Черная шаль - Иван Иванович Макаров

Тут, у школы, и надломилась вся моя уверенность в своей правоте.

Толпа, народ — но я ни на кого ни разу не подняла глаз. Я знала, что где-то тут и мой Петр, откуда-то и он увидит под конвоем свою мать, почерневшую от стужи.

Гляди, любуйся, миленький сынок. Любуйся! А сейчас, сейчас не то еще увидишь ты. Вот — тумбочка… крайняя к двери… за проволоку будто поскользнулась, и… виском… со всего размаху.

Не вам, не вам судить меня! Сама я себе — судья, сама себе — палач.

Вдруг крик:

— Мама! Мама!

Ее, Машин, Маши Казимировой, Петрушиной жены, крик, пронизавший мне самое сердце.

Петр! И в этом — в этом, что я не знала, что Маня твоя, что она с тобой, — и в этом теперь я не виню тебя. Не тебе, с таким трудом искупившему свою тяжкую вину перед революцией, не тебе было домогаться и возобновлять связь с деревней Журавинкой, со страшным твоим здесь прошлым, к которому я, я одна была «неразрушенным мостом».

Теперь-то и мне понятно, что врасплох застала революция меня и всю нашу Журавинку, что без Николая, без Савёла Марченко мы заблудились бы вовсе в нашем темном лесу, что они-то и вывели нас из трясины непролазной.

— Мама! Мама!

В один миг все кверху дном перевернулось во мне. Ни я, да и никто не успел опомниться, когда Маня подлетела ко мне, она, у которой, знать, сердце застыло от одного взгляда на меня, почерневшую от стужи. Она тотчас же, в одну секунду, накинула на меня свою старую толстую и теплую черную шаль, закутала меня в нее с головы, сжала, стиснула и только лопочет тихо:

— Мама, мама. Петя не виноват. Петя не виноват.

Ее насилу оторвали от меня и отвели. А я, закутанная в ее шаль, почувствовала вдруг, что согрелась я каким-то чудесным теплом, знакомым, напомнившим мне тот давнишний день, когда она впервые встретилась со мной в поле, окутала меня вот так же этой шалью и глазами своими навек взяла в плен. Под шалью, под этим черным покрывалом, мне было темно, тепло, мне стало как-то по-иному удобно.

Я уже говорила вначале, что в злобе своей, в ненависти мне вдруг захотелось плюнуть судье в лицо. И вот, хоть уж после Маниного крика: «Мама!» — надломилось во мне все, но я еще находилась во власти какой-то машинальности, во власти задуманного. Тумбочка железная, остренький уголок ее — вот что единственное мелькало передо мной во всей, очень подробной ясности. Я даже не сознавала сама, когда я успела высмотреть все подробности этой, намеченной мной тумбочки: близость ее к двери, утоптанный снег и сама железная тумбочка, мокрая и черная от мягкой, липкой изморози. Только это и витало во всей ясности в моих глазах, в моем воображении.

Вдруг слышу говор:

— Судья… судья вышел… Вон этот — судья.

Я подняла голову и раскрыла шаль.

Судья!

Кто, кто же мой судья?!

Помню только, что я вскрикнула:

— Николай!

1933 г.

КАЗАЧИЙ ХУТОР

Повесть

I. МАРСАГАГА

Встретились они в Кривой долине, по самому днищу которой, извиваясь, легла дорога от большака к Казачьему хутору. Свистала поземка, но небо посинело и дулось на оттепель. Перемену в погоде он, Алеша Руль, заметил еще до рассвета — уж ночью, когда он вышел на улицу, луна почти на его глазах пожелтела, потом запуталась в быстролетной, заблестевшей на мгновение тучке, а вскоре и вовсе скрылась в мрачных переливах огромного облака. Опасаясь скорой распутицы, Алеша разбудил обоих работников и наскоро собрался в город за товарами для своей собственной лавки.

В двух километрах от села их застал рассвет, и здесь произошла эта встреча. Алеша, закутавшись в тулуп, все время прислушивался. Сухие листья на корявых дубках, окаймлявших лощину, мягко шелестели, и он был доволен, что правильно предположил решительную мартовскую оттепель: к морозам мертвые дубовые листья, отпадающие только весной, шипят звонко и зло.

Она ехала с извозчиком, на узких, как гроб, городских санках, которые зовут «чик-брык».

Одетая в короткий военный полушубок, она зазябла вовсе. Ее широкое лицо было синее и сонное.

Виднелся на груди орден Красного Знамени; она почти закрыла его сложенными руками, спрятанными в рукава.

Этот знак, красный и ярко выделяющийся всюду, а особенно на фоне степной деревенской зимы, где глаз привык только к серому и унылому, сразу напугал Алешу.

Когда она проехала, он быстро распахнул воротник тулупа и воскликнул:

— Марсагага.

И несуществующее слово это как-то странно подошло к ней и выразило все: узкие санки — «чик-брык», надувшееся тяжелыми облаками небо, синий снег и ее, неожиданную и незнакомую, вместе с ярким красным значком на груди.

— Это кто же? — вслух спросил он.

Но работник Иён, с которым он ехал, был дурачок, огромный, чернобородый парень, владеющий каким-то мычанием вместо речи.

Алеша спрыгнул с саней, догнал переднюю подводу и ввалился ко второму работнику — Ефиму.

— Видал Марсагагу? Кто это, по-твоему? — спросил он.

Но молчаливый и сумрачный Ефим только и вымолвил:

— Кто-йё знает…

Долго ехали молча и тихо.

К рассвету облака побледнели и несмело перегоняли друг друга. В поле стало неприютно и тревожно.

Окончательно запутавшись в предположениях, Алеша зло крикнул:

— Опять шнырять начали везде, как в восемнадцатом.

Потом вырвал у Ефима вожжи и, больно стегнув лошадь, заорал на нее:

— Нно. Царя возила, черт! Нно!

Тучный черный мерин испуганно метнулся вперед и, прогибая от ударов спину, запрыгал, ломая снежные заносы толстыми мохнатыми ногами.

О значении приезда Марсагаги в Казачий хутор Алеша догадался, лишь подъезжая к городу: он вспомнил, что один из его поставщиков, колбасник Смирнов, недавно «ликвидирован с корнем» финансовым инспектором, а другие жаловались, что власть нажимает опять.

Сообразив, Алеша наскоро отдал распоряжение Ефиму и отослал работников на двух лошадях за товаром. А сам повернул вороного мерина и погнал назад, часто стегая и крича:

— Нно, но… царя возила, ччерт!

Дорогу вновь перетянуло сугробами, сани тяжело визжали, он едва не задушил мерина на этих пятнадцати километрах обратного пути.

Село Казачий хутор было небольшое, домов двести, но добрая половина мужиков жила богато и дружно. Среди них Алеша занимал самое первостепенное место, за что и был прозван Рулем. В начале революции было пятеро коммунистов, но