Бабуин мадам Блаватской - Питер Вашингтон

Через Тумера щедрая Мейбл даже предложила свое ранчо в Таосе для размещения института Гурджиева и 15 000 долларов на расходы. Гурджиев, что для него характерно, отказался от ранчо, но деньги принял — он собирался истратить их на публикацию своих будущих сочинений. Некоторое время спустя он решил приобрести и ранчо, но было уже поздно: один из последователей Успенского организовал институт в Мексике. Впрочем, представить Гурджиева среди кактусов почти невозможно.

Большинство контактов осуществлялось через Орейджа, который после отъезда Гурджиева в Париж сам стал своего рода Учителем. Он проповедовал идеи Гурджиева, но по-своему. По характеру, с одной стороны, Орейдж походил на Успенского интеллектуал-самоучка, со страстью к порядку и организованности. Наподобие того, как Успенский переработал идеи Гурджиева в логическую Систему со строгой иерархией понятий, Орейдж выстроил идеи Учителя в ясную схему, которую он излагал ученикам в своей группе [264]. С другой стороны, Орейдж походил на Гурджиева гипнотическими способностями и желанием доминировать над окружающими, посредством очарования или воли, хотя ему и недоставало устойчивости Гурджиева. Именно Орейдж и Успенский в 1920-х годах познакомили мир с Гурджиевым.

Орейджу пришлось сыграть критическую роль после того, как дни краткой славы Приере подошли к концу. В июле 1924 г., вскоре после возвращения из Америки, с Гурджиевым приключилось странное происшествие по дороге из Парижа в Фонтенбло. Гурджиев водил машину тем же манером, как жил[265]. Когда бы он ни решал совершить поездку, он обязательно собирал компанию спутников, грузил автомобиль доверху багажом, и все отправлялись в Виши, Ниццу или в горы, где легко могли стать жертвой несчастного случая, поскольку за рулем сидел сам Гурджиев. Он отказывался останавливаться у перекрестков или следить за расходом бензина. Если бензин все-таки заканчивался и машина останавливалась, один из спутников шел в ближайшую мастерскую и приводил механика, потому что водитель настаивал на том, что случилось механическое повреждение. Если лопалась шина, то ставили запасное колесо, но нового запасного не брали, и следующее проколотое колесо приходилось чинить или заменять прямо на дороге. Иногда они теряли направление либо поворачивали не туда, куда следовало. Автомобиль останавливался, и пассажиры долго препирались между собой, а Гурджиев сидел и молча смотрел на них. Прибыв в пункт назначения после закрытия всех гостиниц, путешественники стучались в двери лучшего отеля, и Гурджиев настолько очаровывал заведующего, что тот заказывал им обильный ужин, на котором произносились многочисленные тосты и раздавались чаевые официантам. Через несколько дней вся компания грузила вещи и отправлялась в обратный путь со всеми неизбежными приключениями.

Но на этот раз Гурджиев был в машине один. До сих пор неизвестно (и наверняка никогда не станет известно), что случилось на самом деле, но этот таинственный эпизод играет важную роль в мифологии Гурджиева. Посреди недели Учитель часто посещал Париж, где он снимал квартиру, оставляя Приере на попечение своей преданной последовательницы мисс Этель Мерстон, англичанки португальско-еврейского происхождения, которая позже стала ученицей Шри Рамана Махариши[266]. Часто в эти поездки Гурджиев брал с собой Ольгу Гартманн в качестве секретаря-компаньона, но 5 июля 1924 г. он купил мадам Гартманн билет на поезд и велел ей возвращаться в Приере в душном вагоне, а сам поехал в автомобиле. Он ничего не объяснял — его приверженцы привыкли повиноваться ему беспрекословно. Он также не объяснил, почему приказал механику проверить машину с особой тщательностью и почему в тот день наделил Ольгу полномочиями своего поверенного[267].

Ночью его нашли лежащим под одеялом рядом со своей разбитой машиной, с серьезными ранами и сотрясением мозга. Так никто и не узнал, почему он оказался не в машине или не вылетел из нее. Некоторые предполагали вмешательство какого-то постороннего человека, который вытащил его, накрыл одеялом, а сам отправился за помощью. Другие предполагали, что в машине был и шофер, сбежавший с места происшествия, но предварительно позаботившийся о Гурджиеве насколько возможно. Но были и такие, в том числе и полицейский, расследовавший происшествие, которые верили, будто Учитель, проявив сверхчеловеческую силу воли, сам выбрался из разбитой машины и накрылся одеялом прежде, чем потерять сознание. Сам же Гурджиев позже только и сказал по этому поводу, что его "физическое тело вместе с автомобилем, идущим со скоростью девяносто километров в час, столкнулось с очень толстым деревом"[268].

Учителя привезли домой едва живого. Оставленные без руководства многие обитатели Приере пришли в уныние и не знали что делать. Другие продолжали выполнять ежедневные обязанности, как Фриц Петерс, который принял несчастный случай с Гурджиевым очень глубоко к сердцу и не останавливался перед любой работой, сколь трудной бы она ни была. В свои одиннадцать лет Фриц был одиноким и трудным ребенком, который сразу же привязался к владельцу Приере и воспринимал все происходящее с исключительной ответственностью. Ему было поручено косить лужайки перед замком и делать это как можно быстрее. Когда Гурджиева привезли домой, Фриц стал косить лужайки с удвоенной энергией. Гурджиеву предписали полное спокойствие, и Ольга Гартманн попросила мальчика оставить свою работу. Он отказался: ему было приказано это делать, и поэтому он делает все, что в его силах. Мадам Гартманн предупредила его о возможных последствиях для пациента, жизнь которого висела на волоске и на которого шум мог бы оказать очень плачевное воздействие, но она так и не убедила Фрица прекратить работу. Свою задачу он выполнил — ему, все-таки удалось научиться скашивать всю траву за три дня. Однако потом выздоравливающий Гурджиев сказал ему, что теперь он должен сократить время до одного дня. Мальчик справился и с этим. Такова была сила воздействия Гурджиева на тех, кто искренне любил его[269].

Но некоторые подозревали, что несчастный случай мог быть всего лишь хитростью[270]. Может быть, Гурджиев намеренно инсценировал аварию и преувеличил серьезность своих ран? Но для чего ему это понадобилось? Ответ мог заключаться в последующих событиях. Обычно шумный и бурлящий Приере притих; ученики размышляли, что же станет с ними, если Учитель умрет. Однако он выздоравливал с удивительной скоростью — не такое уж и большое чудо, принимая во внимание его физическое здоровье и духовные силы.

Но вскоре после выздоровления, ученикам, все еще не оправившимся от осознания уязвимости своего считавшегося неуязвимым Учителя, предстояло заново пережить свои страхи о будущем при довольно неожиданных обстоятельствах. В сентябре 1927 г. Гурджиев объявил о "ликвидации" института и стал выгонять многих его членов, в том числе и русских. В общих чертах, те, кто мог позаботиться о себе и оплачивать содержание — в основном это касалось американцев с их долларами в переживающей инфляцию Европе, — оставались, остальным пришлось уйти. Это была не первая чистка: за год до этого Гурджиев уволил ряд сотрудников. И она не была последней.

Хотя институт в Приере еще функционировал несколько лет, дни его расцвета миновали. Характерно, что упоминания о нем как-то сразу исчезли со страниц газет и журналов — так же внезапно, как и появились. Постепенно принципы коммуны восстанавливались по мере того, как возвращались ученики, изгнанные в 1924 г. Но что бы институт ни значил для учеников, для самого Гурджиева он представлял уже второстепенный интерес — это было место, где люди слонялись в надежде ухватить какие-то крошки с эзотерического стола. Основное внимание он теперь уделял писательству.

Финансовый кризис середины 1920-х годов сыграл свою роль в этой перемене, так же как, вероятно, и смерть матери Гурджиева в 1925 г., и смерть г-жи Островской в 1926 г. Вполне возможно, что именно после этого он решил перенести свою активность из общественной в частную жизнь. Все в Приере видели, насколько потрясла его мучительная смерть от рака г-жи Островской, хотя это и не помешало ему тогда же завести ребенка от другой женщины.

На него повлияла и Америка. Писательство и Америка неразрывно связаны в жизни Гурджиева во второй половине 1920-х годов. Именно американские писатели поддерживали его идеи и финансировали издания его произведений; многие из них посещали Приере. Вполне закономерно, что Гурджиев, всегда готовый поучиться чему-либо на практике, решил сам заняться сочинительством. Переход от обучения к сочинению произведений — или скорее от практического преподавания к преподаванию при помощи печати знаменовало серьезный сдвиг, если принимать во внимание, что раньше он особо подчеркивал необходимость индивидуального обучения, а в печати возможно излагать лишь общие принципы. Это также шло вразрез с его обвинениями Успенского и других — будто они посредством печати фальсифицируют его учение. Возможно, себе он доверял больше и предполагал сочинять литературу иного рода.