Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

При этом нигде не упоминается, что Выжигин имел обыкновение вести дневник. Всё замечание начинается также риторическим оборотом, обращением к «моему читателю», мало пригодным для заметки в дневнике, но зато тем более типичным для резонёрствующего автора романа[900]. Вставка своего рода заметки из дневника рассказчика в его собственный рассказ от первого лица не усилила здесь особую перспективу «Я». Напротив, это, как простой, легко разгадываемый монтаж, подчёркивает опустошение формы первого лица подобно тому, как она устанавливается вновь и вновь, будучи характерной для всего романа Булгарина.

Но было бы несправедливо рассматривать роман Булгарина только или в основном с точки зрения несовершенной перспективы «Я». Правда, намерение автора предложить жизнеописание «обычного» человека, рассказанное им самим, не реализовано, но это намерение – не самая существенная задача романа. Важнее для самого Булгарина, как и для оценки его произведения – намерение дать сатирическое «Описание нравов» современного русского общества. При этом литературном постижении современного общества интересует не столько радикальная сатирическая полемика, сколько, скорее, само отчасти критическое, отчасти поучительное «Описание нравов».

Погодин утверждает, пытаясь снять с Булгарина упрёк в оппортунизме, что «Выжигин» однозначно становится на сторону крестьян против помещиков и резко полемизирует против крепостничества[901]. Но об этом не может быть и речи. Собственно, даже определённая критика в адрес самовластного дворянства после восстания декабристов 1825 г. не была неуместной, особенно для Булгарина, который одно время из-за своего знакомства с декабристами даже подозревался в заговоре. Но «Выжигин» не подчёркнуто продворянский, не подчёркнуто антидворянский и тем более не представляет собой полемику против крепостничества; в крайнем случае то здесь, то там подвергается критике «неправильное» обращение с крепостными крестьянами. Эта критика никогда не переходит границы общепринятого и безобидного. И в тех случаях, когда автор описывает жизнь русского крестьянина или вводит образы из простого народа, ощущается определённая симпатия, но она всегда имеет более сентиментально-патриотический, чем социально-критический характер[902]. Если Булгарин высмеивает и отвергает поведение помещика Глаздурина, то этот эпизод непосредственно предпосылается образу идеального русского помещика Россиянина, так что он с самого начала оказывается только негативным дополнением, а не принципиальной критикой самого сословия[903]. Неограниченные упрёки адресованы не русскому помещику, а польской землевладельческой знати в образе Гологордовского, которому, в противоположность Глаздурину, не противопоставлен положительный польский образ. В соответствии с этим также и польский еврей показан исключительно в отрицательных вариациях (сначала в образе еврейского «арендатора» Гологордовского, затем Мовши со всей его роднёй). Следовательно, Булгарин только там отваживается на прямую сатирическую полемику, где можно не бояться возражений со стороны русского читателя и властей, где, наоборот, он, происходящий из Польши, даже может доказать свою оторванность от польского прошлого и свой русский патриотизм. И если он уже хвалил у Жуи дополнение негативных примеров позитивными как тактику, цель которой – избежать оскорблений, то сам он доводит эту тактику до крайности. Она превращается у него просто-напросто в шаблон[904].

Подобные соображения, вероятно, имели решающее значение и для того, что автор «Выжигина» избегал изображения представителей высших социальных слоёв. Персонаж Нарежного Чистяков стал секретарём князя, обладавшего большой властью; Жиль Блас Лесажа был на протяжении многих лет секретарём и доверенным лицом княжеского премьер-министра, а Гусман, уже подлинный плут, был слугой кардинала и доверенным лицом посланника. У булгаринского же Выжигина, несмотря на его благородное происхождение, подобной функции нет; правящее дворянство в его жизнеописании не появляется. Не приходится полагать такое упущение случайным. Полная картина общества должна включать и эти круги. Уже традиция сатирического романа давала это понять. Но Булгарин, очевидно, предпочёл лучше отказаться от полноты картины, нежели заняться столь щекотливой темой, против которой цензура возражала уже у Нарежного, и которая оставалась двусмысленной даже в том случае, если негативные примеры пытались ослабить положительными, так как этот метод писания можно было легко истолковать как поучение власть имущих.

Но недопустимо сводить всё только к стремлению Булгарина избежать возможных неприятностей. Как пренебрежение высшими слоями общества, так и дополнение негативных типов соответствующими позитивными, является, кроме того и прежде всего, результатом особого подхода автора. Его книга обращается в первую очередь и не к высшим, и не к низшим социальным слоям русского общества, а к расположенным между ними. Интерес Булгарина касался прежде всего русского привилегированного среднего сословия, т. е. той не поддающейся точному определению и весьма различной по своему происхождению группы между «людьми низкого звания» и «верхами общества», которая состояла главным образом из чиновников, купцов, офицеров и мелких помещиков[905]. Из этой социальной сферы Булгарин и выбирает большую часть своих персонажей (да и самого главного героя). Как раз к читателям, представляющим эти слои, он обращается со своими критическими или поучительными рассуждениями о необходимых реформах русского купечества, об ошибочном или правильном хозяйствовании в поместье, о недостатках и задачах чиновничества и т. д. В этом смысле положительные примеры Булгарина – не просто одна лишь форма защиты от цензуры и критики, но в то же время попытка удовлетворить потребность тогдашнего русского читателя, принадлежавшего к упомянутым кругам, в более назидательном и критико-дидактическом, чем в чисто полемическом изображении отечественных «нравов».

Бесспорно, «Иван Выжигин» лучше соответствовал этой текущей потребности, чем все его русские предшественники.

Роман был систематичнее, детальнее и богаче оттенками также в изображении среднего сектора общей социальной шкалы, чем все предшествующие сатирические романы русских авторов. Он демонстрирует не одни лишь различные сословия или профессии, но представляет также каждого из них в лице нескольких различных представителей, а именно часто не только как пару противоположностей хорошо – плохо, но и дополнительно в ряде вариаций к разным «характерам» (как это демонстрировалось на примере судей). К этому добавляется, что автор «Ивана Выжигина» придаёт гораздо большее значение подробным описаниям, нежели автор «Пригожей поварихи» или «Российского Жилблаза». У Чулкова изображение жило исключительно благодаря самому действию. У Нарежного решающую роль играло действие, дополненное диалогом. Насколько в «Российском Жилблазе» вообще предлагались описания, настолько они почти всегда сразу же превращались в нечто гротескное. Только в «Выжигине» сообщение становится одним из важнейших элементов изображения. Уже отдельные персонажи с помощью изображения их внешнего вида и окружения характеризуются по меньшей мере точно так же, как и посредством их дел. Но прежде всего роман предлагает целый ряд подробных описаний отдельных предметов обстановки, сельских поселений, городов и др. Так, описание маленького русского города по пути в Оренбург входит в число наиболее удачных фрагментов всего романа, и имеется указание на то, что здесь Булгарин, несмотря на некоторые несовершенства, уже ведёт к Гоголю[906].

На таких примерах становится отчётливо видно, в чём роман Булгарина стремится далее своих русских предшественников и действительно выходит за достигнутые ими пределы. Хотя и это повествование – жизнеописание негероического авантюриста, акцент однозначно делается не на забавной каверзе или плутовской авантюре, а на описании окружающего мира. Ряд Мартона – Чистяков – Выжигин воплощает нарастающее перемещение от плута или обманщика к «честному человеку» (причём такого рода перемещение начинается уже у Мартоны, если сравнить этот персонаж Чулкова с рассказчиками от первого лица в «Пересмешнике»). И в то же время ряд «Пригожая повариха» – «Российский Жилблаз» – «Иван Выжигин» даёт растущее обособление характеристики, чистого «описания нравов», за которым всё более исчезают плутовская проделка и специфическая плутовская перспектива. Булгарин называет свой роман не плутовским романом и даже не просто сатирическим, он создаёт для него специальное, позже всегда связывавшееся с «Выжигиным» понятие «нравоописательно-сатирический роман»[907]. Действительно, предпочитается атрибут «нравоописательный». Разумеется, само описание нравов намеревается быть сатирическим, но сатира для Булгарина – не занимательная насмешка, как для Чулкова, и не радикальная полемика, как для Нарежного. С самого начала она воспринимается морально-дидактически и является только вспомогательным средством более поучительного, чем полемического описания отечественных нравов.