Плутовской роман в России. К истории русского романа до Гоголя - Юрий Штридтер

Её содержание напоминает читателю о том, что он просмотрел предисловие; но если некая женщина вознамерится почитать моё безобразие, то она узнает, что лучше было бы ей начать чтение с 11-й главы потому, что в первых 10 главах нет ничего, что могло бы служить её увеселению.

А во 2-й главе сказано:

Если Вы увидите нечто несуразное, то я в этом не виноват, потому что здесь будут говорить пьяные.

Название же 10-й главы даже гласит просто:

Если кто-то прочитает, он (а) и без названия поймёт её содержание». Типичные названия глав из «Ивана Выжигина», например, «Любовь»[891] (без того, чтобы читатель получил хоть какую-то исходную информацию о том, чья же это любовь). Или вот ещё одно: «Нечаянная встреча. Превращение. Тётушка. Моё воспитание»[892]. Или в конце концов: «Картина большого света. Встреча с милым врагом. О, слабость человеческая![893]

Уже это сопоставление отчётливо показывает как общее, так и различное. Оба автора ставят задачу побудить читателя к чтению благодаря как раз тому, что поначалу от него умалчивается процесс собственного действия и создаётся напряжение, направленное на узнавание происходящих фактов. Но в соответствии с этими различными способами повествования обоих авторов эта «маскировка» в «Пересмешнике» становится одновременно средством иронической насмешки над читателем, автором и персонажами романа, в то время как в «Выжигине», наоборот, имеет место обращение к чувствам читателя. И как раз это сочетание искусственной «мистификации» действия романа, обильного интригой с подчёркнуто сентиментального эффекта в «Выжигине» идёт дальше, чем во всех старых русских плутовских романах, также отчасти не вполне свободные от этой склонности (как показывает, особенно, заключение «Пригожей поварихи» и «Российского Жилблаза»).

В то время как Булгарин попытался в этом отношении сильнее, чем это было обычно в плутовском романе, придать целому единство действия и напряжения, он, по сути дела, использует особое единство плутовской перспективы ещё менее, чем Нарежный, хотя он в противоположность ему последовательно применяет форму первого лица. Рассказчик Булгарина от первого лица вовсе не является более настоящим плутом, поэтому в «Выжигине» уже невозможно типичное для старого плутовского романа постижение окружающего мира со своеобразной точки зрения плута. Здесь невозможна и сплошная идентификация автора с низким образовательным уровнем вымышленного рассказчика (что, например, было характерно для «Пригожей поварихи») так как Выжигин в качестве рассказчика – образованный человек, относящийся к привилегированным слоям, а не стоящий гораздо ниже уровня автора, как «грешная женщина» Чулкова (и тем более большинство плутов в испанском плутовском романе). Правда, и при отсутствии подчёркнутой разницы в уровне между автором и его рассказчиком остаётся возможность перспективного или стилистического приспособления к определённому примитивному уровню образования на жизненном пути главного героя.

Как раз эту технику и применяет, например, Нарежный в своём «Российского Жилблазе». Также и герой Нарежного Чистяков благодаря своему многолетнему обучению у «философов» и «филологов», как и своему пребыванию в «большом свете», существенно образованнее чулковской Мартоны. Он уже достиг этого уровня образования, когда начинает рассказывать у Простаковых историю своей жизни. Тем не менее, рассказ приспосабливается к уровню описанной ситуации, а именно не только в отношении обнародованного «знания» контекстов действия (что ведь точно так же имеет место и у Выжигина), но и как раз к стилю рассказчика. Чистяков рассказывает о Фалалеевке не как бывший ученик «филолога» и секретарь князя, но так, будто он сам всё ещё необразованный, влюбленный деревенский дурачок. Только в результате этого названные эпизоды обретают своеобразие и в стилистическом отношении.

И Булгарин тоже знаком с намеренным огрубением или обусловленным средой изменением манеры говорить, но она всегда касается речи других лиц, а не речи самого рассказчика от первого лица. Так, например, в «Выжигине» жители провинций бывшей Польши часто пользуются польскими оборотами речи, которые в тексте выделяются курсивом и большей частью комментируются[894]. Ещё характернее язык еврея Мовши и его жены, состоящий из ломаного русского с искажёнными шипящими, из крох немецкого и оборотов, свойственных идиш. Здесь автор даже специально даёт сноски для разъяснения[895]. Но и некоторые великороссы говорят в особом стиле, подобающем их положению. Например, у Мошнина подражают манере говорить, свойственной простым русским купцам[896]; или в речах представителей простого народа намеренно применяются народные слова и выражения[897]. В результате Булгарин дифференцирует диалог, способствует обрисовке определённой среды и обогащает тем самым свои изображения (даже если нюансировки у него большей частью теряют жизненность из-за преувеличения и недвусмысленного комментария). Но это обогащение идёт на пользу только другим людям, а не специфическому слогу самого рассказчика от первого лица. В то время как Чистяков резко описывает в соответствии с этим свои деревенские переживания, изображение, данное Ванькой, отличается от позднейших эпизодов только в среде, в типах и образах действующего (и страждущего) Выжигина, но Выжигин-рассказчик здесь тот же, что и во всём романе, и как понимание, так и изображение окружающего мира соответствуют не наивности прозябающего подпаска, а сентиментальности рассказчика, рассказывающего о прошлом.

Как раз потому, что отсутствует такое приравнивание к ситуации, язык и стиль «Выжигина» несомненно более едины, чем в «Российском Жилблазе», они также грамматически правильнее и «литературнее», чем в «Пригожей поварихе». Но из– за стремления к гладкости и правильности рассказ теряет в народности и приближённости к жизни; отсутствуют, однако, как «грубость» и «вульгарность», свойственные Чулкову и Нарежному, так и прямота и пластичность выражения, которых временами достигают оба эти автора. И прежде всего не наблюдается характерной для настоящего плутовского романа какой бы то ни было попытки постичь мир со специфической перспективы рассказчика– плута, повествующего от первого лица. Правда, у Булгарина окружающий мир изображён ещё сатирически, но при этом больше не используются своеобразный взгляд и язык плута или, по меньшей мере, представителя более низких социальных слоёв. Это окружение предстаёт, по сути дела, даже не из индивидуальной перспективы какой-то определённой вымышленной личности. Ведь Булгарин настолько отказывается подчинить обычно свойственный ему способ рассмотрения и изображения другому рассказчику от первого лица, что, собственно, остаётся всё равно, идёт ли здесь рассказ от имени «Я» или это сообщает автор.

Булгарин обращается с формой первого лица только как с внешней условностью, мало использует её существенные изобразительные возможности и применяет их самое большее для того, чтобы представить многочисленные собственные размышления в виде мыслей Выжигина. Насколько это характерно, показывает, например, последняя (седьмая) глава 3-й части. События в романе прерываются в начале данной главы, и автор набрасывает сатирическую «Картину большого света»[898], которая никак не связана напрямую с описанными ранее приключениями его героя. Все примеры, привлекаемые для разъяснения общественных недостатков – это не ранее изображённые переживания Выжигина, а изобретённые «примеры», в качестве таковых и комментируемые. Хотя приключения рассказчика от первого лица предлагали достаточно примеров для такой моральной «оценки», автор не обращается к эмоциям своего рассказчика, а тонет в общем моральном экскурсе, который простирается более чем на десять страниц. Только потом нить действия, выпущенную из рук в конце предшествующей главы, подхватывают снова. Но, чтобы снова установить связь, а также легитимизировать общие размышления в виде высказывания Выжигина, весь экскурс просто берётся в кавычки, и вслед за тем прибавляется замечание: «Вот что я написал в своей записной книжке, по прошествии двух лет от вступления моего в свет»[899].

При этом нигде не упоминается, что Выжигин имел обыкновение вести дневник. Всё замечание начинается также риторическим оборотом, обращением к «моему читателю», мало пригодным для заметки в дневнике, но зато тем более типичным для резонёрствующего автора романа[900]. Вставка своего рода заметки из дневника рассказчика в его собственный рассказ от первого лица не усилила здесь особую перспективу «Я». Напротив, это, как простой, легко разгадываемый монтаж, подчёркивает опустошение формы первого лица подобно тому, как она устанавливается вновь и вновь, будучи характерной для всего романа Булгарина.

Но было бы несправедливо рассматривать роман Булгарина только или в основном с точки зрения несовершенной перспективы «Я». Правда, намерение автора предложить жизнеописание «обычного» человека, рассказанное им самим, не реализовано, но это намерение – не самая существенная задача романа. Важнее для самого Булгарина, как и для оценки его произведения – намерение дать сатирическое «Описание нравов» современного русского общества. При этом литературном постижении современного общества интересует не столько радикальная сатирическая полемика, сколько, скорее, само отчасти критическое, отчасти поучительное «Описание нравов».