Рабы - Садриддин Айни

— Я сохранил свое оружие, чтобы его продать в черный день. Я два года был десятским, но, кроме этого ружья, ничего у эмира не нажил. А когда эмир удирал, в Бухаре был грабеж. Но на том грабеже я тоже не нажился! — недовольно проворчал один джигит.

Нор-караулбеги недовольно ответил:

— На том свете ты его продашь! Сейчас — оружие не деньги, а улика.

Амин-бобо объяснил:

— У кого оно сыщется, тому смерть!

— Тебя голодным не оставим, — пообещал джигиту Бозорамин. — Если в чем будешь нуждаться, приходи. Да и Хаит-амин, Урман-Палван, Нор-Мурад-Палван тебя без помощи не оставят.

Джигиты молчали. Бозор-амин забеспокоился.

— Вам не по душе, что ли, совет? Джигиты отвечали:

— Отчего не по душе?

— Конечно, можно и так…

Но один, сидевший позади всех, сказал, опустив глаза:

— А я иначе думаю. Хаит-амин вздрогнул.

— Что же ты думаешь?

Все гости со своих почетных мест внимательно смотрели на этого джигита.

— Я считаю, что оружие мы сами должны сдать комиссии. И тогда мы перед ней не будем виноваты. Я уже взял его, чтобы отнести в комиссию, но в это время пришел от вас человек и позвал меня сюда. Я спрятал ружье в солому, отложив это дело до завтра, и пришел сюда.

— Ты же был солдатом его высочества? Тебе это оружие дали для защиты ислама. Как же ты отдашь его неверным?

— Я был эмирским солдатом. А что я видел от эмира? Староста схватил меня и сдал вместо какого-то сбежавшего солдата. Привели меня в Бухару, два месяца держали взаперти в наказание за то, что тот солдат сбежал. Началась война. Прямо из тюрьмы меня отправили воевать, дали пятизарядку. А я, когда дошли до Шакальего озера, не сделав ни одного выстрела, сбежал. Чего мне воевать за эмира? Прямой дорогой пришел сюда, ружье спрятал, пока ему хозяин найдется. Теперь хозяин нашелся, ему я и отнесу.

— Если ружье ты получил от эмира, разве не эмир хозяин атому ружью?

— Верно, — ответил джигит, — ружье я получил от эмира. Сейчас вместо эмира хорошо ли, плохо ли, мусульмане или неверные, но сидят другие. Ружье государственное имущество. Хозяин ему тот, кто управляет государством. Эмира-то нет в Бухаре. Там новая власть. И ружье, значит, принадлежит этой власти.

Бозор-амин взволновался:

— Хасан, послушай меня!

Но Урман-Палван прервал Бозора-амина:

— Подождите, помолчите маленько, амин-бобо. Ты, Хасан, о том, что здесь было, никому не болтай. Даже жене — ни слова. Помни, у курицы одна голова. Ступай, поспи эту ночь, а поутру отнеси свое ружье комиссии. Сам отнеси.

Хасан вышел.

В комнате наступило молчание. Наконец Хаит-амин сказал:

— Не надо слушать таких темных людей. Завтра же снесите свое оружие Бозору-амину. Мука у нас есть, пшеницы тоже хватит, кому что нужно — берите без стеснения из его амбара.

— Что ж, если так, нам можно идти?

— Идите, отдыхайте!

Джигиты пошли, но в прихожей их нагнал Хаит-амин.

— Вы там смотрите, из ворот выходите поодиночке. Ступайте каждый в свою сторону. На улице не толпитесь. А не то, кто его знает!..

После ухода бывших воинов эмира Урман-Палван недовольно проворчал, не глядя на Бозора-амина:

— Эх, амин-бобо, когда же вы избавитесь от своей простоты? Я же просил созвать лишь солдат, имевших чины, тех, кто предан эмиру. А вы позвали какого-то недовольного парня, сбежавшего из эмирских войск! Если он останется жив, не сегодня-завтра он станет большевиком и пристрелит нас с вами.

Хаит-амин поддержал Урман-Палвана:

— Он и теперь уже подвергает нас опасности. Утром он пойдет сдавать оружие, донесет комиссии о нашем разговоре — и конец!

— Нет, ну зачем так говорить? — смущенно оправдывался Бозор-амин. — Я, сознаюсь, оплошал. Но дело можно поправить, не беспокойтесь. Мы примем меры.

— Меры-то примем. Не можем не принять. Иначе нам нет покоя. Здесь кто есть? — проговорил Урман-Палван.

— Мои работники Шариф и Шахим.

— А вы уверены в них?

— Вполне.

— А вы, караулбеги?

— Я готов. Только надо подождать, пока он заснет.

— Подождать надо. Но откладывать дело нельзя.

— Он отсюда далеко живет?

— Версты полторы. На той стороне озера.

— Часа через два пойдем! — решил Урман-Палван. Все замолчали.

После полуночи, когда уже петухи прокричали, месяц скрылся и тьма сгустилась такая, что своего собеседника разглядеть было нельзя.

Четыре всадника в коротких халатах, низко опоясанных, с подвязанными, как у мертвецов, подбородками, чтобы скрыть бороды, с ружьями за плечами, объехали озеро и, заметив деревню, остановились.

— Лошадей надо оставить здесь, — сказал Хаит-амин.

— Та ли это деревня? — усомнился Урман-Палван.

— Она самая.

Съехав с дороги, лошадей привязали к каким-то деревьям. Одного из спутников оставили их караулить. Втроем пошли в деревню.

Один из них остановился в темноте и прислушался. Затем он твердо свернул в сторону, и спутники пошли следом за ним.

— Вот здесь! — прошептал он перед небольшими воротами. Другой, потрогав ворота, сказал:

— Заперто. Придется перелезать через стену.

Стена была невысока, и они друг за другом перелезли через нее.

С дерева громко закричал петух.

Тут же в комнате женщина проговорила:

— Э-э, вставайте, петухи пропели.

— Ничего, я еще немножко посплю.

— Вы же велели разбудить вас, как только пропоет петух. Ну, вставайте же.

Один из тех, что стояли за дверью, шепнул:

— Скорей надо входить.

— Пошли!

Один из них с размаху ударил сапогом дверь, и дверь упала. Все трое быстро вошли в дом.

Слуга, сжимавший в руках свечу, быстро зажег ее. Двое других напали на вскочившего мужчину и на женщину, испуганно сидевшую на постели.

Не давая им ни опомниться, ни вскрикнуть, напавшие выхватили ножи.

—С ним покончено! — сказал один.

—И с ней — тоже, — добавил другой.

Около матери ползала девочка, едва проснувшаяся, пачкая руки в материнской крови.

Тот, который убил мужчину, набросил на девочку окровавленное одеяло, чтобы не слышать ее плача.

—Возьмите что-нибудь в узлы! — сказал Хаит-амин. — Пусть думают, что это воры.

Погасив свечу, он вышел последним и приказал:

—Не забудьте ружье из-под соломы достать.

Другой торопливо пошарил в соломе и взял пятизарядку.

Спустя час в доме Бозора-амина Урман-Палван и Хаит-амин отмывали от крови руки, одежду, сапоги, ножи. Шариф подавал им воду.

Шахим развязал узлы, вынул старую одежду и, облив ее керосином, сжег.

Хасан с женой были первыми жертвами басмачества в Шафриканском тумене.

Трехлетняя девочка их, вымазанная в крови отца и матери, осталась сиротой.

К четырем ружьям, с которыми выходили в эту ночь из дома Бозора-амина, прибавилось пятое. Их положили с сотнями других под большую скирду соломы.

Басмачи начали свои преступные действия.

5

В эту зиму не было больших холодов.