Циклоп - Олди Генри Лайон

Амброз поднял свечу выше. Юный принц, по-прежнему в маковом забытьи, оставался на кровати. Скудное освещение не позволяло увидеть, лучше стало его высочеству, или хуже. В любом случае, принц был жив.

— Он спит, сир…

— У нее получилось?

— Кто эта женщина, сир?

— Сивилла. Последняя. Она обещала размен для Альберта…

— Размен?!

— У нее все получилось, да?

Амброз пожал плечами. На вопросы короля следовало отвечать словами, а не жестами. Но губы пересохли, а язык превратился в жухлый осенний лист. Лишнее слово, и он рассыплется трухой. И разум, подумал Амброз. Лишнее воспоминание, и мой рассудок превратится в пепел. Только что Амброз Держидерево во второй раз пережил ужаснейшее событие своей жизни. Двадцать лет назад, в спальне Инес, когда грязный воришка, ткнув его шилом, схватил Око Митры — и сейчас, в спальне принца Альберта, во мраке, озаряемом редкими, ядовито-желтыми вспышками… Магия покинула Амброза, как змея — старую кожу. Уползла в неведомые дали, скрылась за горизонтом. Лишенный дара, объятый ужасом, он не сбежал лишь потому, что силы оставили его. Безликий упырь высосал не только магию. С насмешливым чмоканьем он выпил Амброза досуха. Взмахнуть рукой — подвиг. Сделать шаг — чудо. В какой-то миг Амброзу показалось, что это навсегда. Он едва не зарыдал от счастья, когда сумел добраться до стола, справился с фитильком, родив огонь…

Магия возвращалась. Жизнь возвращалась!

Выставив свечу перед собой, Амброз приблизился к кровати. Горячий воск стекал на пальцы. Боль, пусть слабая, была восхитительна. Она говорила Амброзу: ты жив! Маг не замечал, что плачет. На губах оставался соленый вкус слез. Целиком занят собой, Амброз едва не наступил на женское запястье. В последний момент отдернул ногу — и застыл цаплей над бесчувственной сивиллой. Крепко сжимая какое-то украшение, женщина лежала возле кровати грудой тряпья. Придерживаясь за столбик балдахина, Амброз опустился рядом на корточки. Колени тряслись, он боялся упасть, лишиться сознания. Поднес свечу ближе: тускло блеснул металл, черным глянцем отливали пятна засохшей крови… Казалось, бешеный хорек терзал зубами ладонь сивиллы, пытаясь отобрать украшение. Диадема, понял Амброз. Оправа диадемы показалась ему знакомой. Маг наклонился, желая забрать венец — и отпрянул, ударившись виском о столбик, когда в глаза ему сверкнул янтарный костерок. Тьма, медовые вспышки, бессилие — помня недавний кошмар, Амброз и под угрозой смерти не прикоснулся бы к проклятому янтарю.

— Мы ждем, — прохрипел Ринальдо.

— Принц спит, сир, — повторил Амброз. — Прикажете позвать лекаря?

— Он вырастет мудрым? Ловким? Могучим?

— Я не знаю, сир…

— Сивилла разменяла его ногу? Отвечай!

— Сивилла в обмороке, сир…

Король долго молчал. Королевский маг, звучало в его молчании. На что же ты годен, королевский маг? Какой от тебя прок, если ты не способен ответить отцу на вопрос, касающийся судьбы сына — важнейший в мире вопрос?

— Лекаря, — наконец сказал Ринальдо. — Лекаря!

Стараясь не наступать на инструменты хирурга, Амброз вышел из спальни в коридор. У дверей, по обе стороны от входа, валялись без чувств двое стражников — металл оружия, атлас и бархат одежд. Амброз ужаснулся при виде изможденных, осунувшихся лиц. Каторжники в рудниках выглядят лучше… Я — такой же, понял он. Великий Митра, что здесь произошло? Шаркая, словно глубокий старик, маг добрел до поворота, увидел, как в дальнем конце мелькнула чья-то тень; собрался с силами…

— Лекаря к принцу!

— Мы похожи на это вино, мой драгоценный Амброз. Разве ты не замечаешь, что из него выветрился весь хмель? Мы пьем кубок за кубком, и трезвеем с каждым глотком! Проклятье! Неужели нам надо потребовать макового молока? Впрочем, полагаем, из него тоже украли дурман… Где эта женщина? Куда ее унесли?

— Наверх, сир. Вы приказали запереть ее в восточной башне…

— Да, конечно. Память — решето… Она спит?

— Наверное, сир.

— Она не сбежит?!

— Ее охраняют с должным усердием.

— Это хорошо. Когда лекарь отнимет ногу нашему мальчику, она должна оставаться во дворце…

— Нога, сир?

— Ты идиот, наш мудрый Амброз. Сивилла! Вскоре выяснится цена ее размену. Если она морочила нам голову, спасая свою жалкую жизнь… Мы сочтем это личным оскорблением. Четверка жеребцов разорвет ее на части. Или лучше костер? Медленный, неторопливый, ласковый огонь — лучший в мире любовник для подлых обманщиц…

— Вы слишком возбуждены, сир. Я бы рекомендовал вам…

— В ад твои рекомендации! Налей нам еще вина…

— К вам лекарь, сир.

— Ты! Коновал! Ты уже лишил принца ноги?!

— Я снял повязки, — лекарь весь дрожал. — Я только снял повязки, ваше величество…

— Бездельник!

— Нога… нога его высочества…

— Режь, мерзавец! Что ж ты тянешь время?!

— Нога принца здорова. Я не стану резать здоровую ногу…

— Если ты лжешь нам…

— Разве бы я осмелился? Принц бодрствует, вы можете взглянуть сами, ваше…

— Амброз! Мы идем к нашему сыну! К нашему здоровому сыну…

— Принц Альберт, — лекарь пятился назад. — Он…

— Что он?

— Он ничего не помнит, ваше величество…

— Совсем? Твой мак отшиб нашему мальчику память?!

— Хвала светлой Иштар! Разум принца ясен, как летний день. Он всего лишь не помнит, что ездил на охоту. Полагает, что лег спать за полночь, и встал не на рассвете, как хотел, а к обеду. Бранится, что его забыли разбудить. Также иные повреждения принца…

Лекарь собрался с духом:

— Царапины, ваше величество. Ссадины. Ушибы и синяки. Все повреждения исчезли, ваше величество. Если бы я не знал правды, я бы решил, что его высочество и впрямь никогда не ездил на эту проклятую охоту…

5.

— Дорогу! — кричал глашатай. — Дорогу королевскому магу!

Верхом на гнедом жеребце, в ало-зеленых одеждах, в плаще до пят, на котором гарцевал вышитый серебром единорог, глашатай был прекрасен. Подбоченясь, он кидал взоры по сторонам и подмигивал красоткам, не делая различий между купчихой и служанкой — была б смазлива и пышногруда. Жеребец вел себя подстать всаднику. Он фыркал, выгибал лебединую шею и призывно ржал, завидя у коновязи скучающую кобылу.

— Дорогу королевскому магу!

Следом за глашатаем четверка носильщиков тащила роскошный портшез. Вскинув жерди на плечи, носильщики придерживали их одной рукой. Второй они держались за витые шнуры, натянутые от края жердей к гнутым ножкам портшеза, смягчая качку. Обучены носить трепетных дам и дряхлых советников, которые чуть что, так блевать, детины шагали в ногу, выпрямив спины и чуть прогнувшись в пояснице. В длиннополых кафтанах на меху, в шляпах-треуголках, натянутых по самые брови, носильщики обильно потели. Сбить их с шага не смогло бы и землетрясение. Даже зимний, коварный лед, что с рассвета намерз на булыжник мостовой, был им нипочем. Зубчатые скобы, укрепленные на сапогах в три ряда, скребли по льду, позволяя носильщикам не опасаться за драгоценную ношу.

Когда платишь головой за случайную оплошность — предусмотрительность делается второй натурой.

— Дорогу…

Погода наладилась. Солнце, садясь на западе, ласкало Тер-Тесет, словно любовницу, утомленную долгим экстазом. Лучи-пальцы трогали зубцы крепостных башен, щекотали волноломы гавани; тайком забирались в темные щели переулков. Сокровища, принесенные в город метелью, были вывалены напоказ — искры и блестки, и веселое сверканье. Снег, хрусткий, как разлом яблока; воздух, душистый, как волосы невинной девицы. Среди всего этого великолепия, гордясь собой, плыл портшез — бархат, золото, резьба — и в его сердцевине, темней темного, плотно задернув занавески, скорчившись младенцем в утробе матери, дрожал от страха королевский маг Амброз Держидерево.

Поднеся руку к лицу, он изучал ноготь на левом мизинце.

Руки Амброз холил и лелеял. Ногти он подкрашивал бледным лаком, внимательно следя, чтобы они были одинаковой длины. Если бы ноготь на мизинце сломался, Амброз ощутил бы досаду, но не увидел бы особой беды. В омерзительной тьме, что царила в опочивальне принца, впору было сломать шею — и хвала Митре, если дело обошлось ногтем! Но нет, ноготь был цел, и даже стал длиннее обычного. Не сильно, как говорится, на маковое зерно — но удлинение было заметно, и лака на кончике ногтя не было. Напротив, ноготь уплотнился, загибаясь на манер кошачьего когтя, и кромка его приобрела синюшный цвет. Так бывает у плотника, когда он попадет молотком по руке. При дневном свете все выглядело безобидно. Отчего-то именно в сумраке портшеза ноготь делался в высшей степени омерзителен, рождая в Амброзе безотчетный ужас. Эта часть ногтя была чужой! У королевского мага не могло быть такого уродства… И, главное, выросший невпопад кончик ногтя вибрировал. Глаз движения не замечал, полагая, что все в порядке, но Амброз ясно чувствовал подлую, нежнейшую вибрацию — словно у ногтя появилась своя, неизвестная хозяину жизнь.