Стихи про меня - Петр Вайль

Неторопливым венецианским пенсионером где-нибудь подальше от туристов, поближе к Арсеналу, к парку Giardini: зелень, знаете. Летом Pinot Grigio, зимой Valpolicella — когда за столи­ком у воды, не до изысков и дороговизны, а эти вина из провинции Венето не подводят. Или по­пробовать найти занятие: вот, видите ли, лите­ратор, со всякими был знаком, не угодно ли экс­курсию "Русская Венеция"? В сентябре 2003 года у меня состоялся дебют в качестве гида, когда во время кинофестиваля Андрей Звягинцев и Кос­тя Лавроненко из фильма "Возвращение", кото­рый был уже показан, но еще не успел получить Золотого льва, попросили меня поводить их по Венеции. Назначили время. Пришли двадцать пять человек. Экскурсия длилась три часа, с ос­тановкой на стаканчик с закусками-чикетти в старейшем заведении "Два мавра" у рынка Риальто. Больше себя в этой профессии не пробо­вал, но почему бы и нет?

Освоить, скажем, маршрут "Венеция Брод­ского" — на те же три часа, никак не меньше. От вокзала Санта-Лючия до кладбищенского остро­ва Сан-Микеле, через Набережную неисцелимых. На моем экземпляре этой книжки надпись — "от неисцелимого Иосифа". И дата — "31 1 1994", еще оставалось два года, без трех дней.

ДРУГОГО ВСЕГДА ЖАЛЬЧЕ

Иосиф Бродский 1940—1996

На смерть друга

Имяреку, тебе, — потому что не станет за трудиз-под камня тебя раздобыть, — от меня, анонима,как по тем же делам: потому что и с камня сотрут,так и в силу того, что я сверху и, камня помимо,чересчур далеко, чтоб тебе различать голоса —на эзоповой фене в отечестве белых головок,где на ощупь и слух наколол ты свои полюсав мокром космосе злых корольков и визгливых сиповок;имяреку, тебе, сыну вдовой кондукторши отто ли Духа Святого, то ль поднятой пыли дворовой,похитителю книг, сочинителю лучшей из одна паденье А. С. в кружева и к ногам Гончаровой,слововержцу, лжецу, пожирателю мелкой слезы,обожателю Энгра, трамвайных звонков, асфоделей,белозубой змее в колоннаде жандармской кирзы,одинокому сердцу и телу бессчетных постелей —да лежится тебе, как в большом оренбургском платке,в нашей бурой земле, местных труб проходимцу и дыма,понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке,и замерзшему насмерть в параднике Третьего Рима.Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто.Человек мостовой, ты сказал бы, что лучшей не надо,вниз по темной реке уплывая в бесцветном пальто,чьи застежки одни и спасали тебя от распада.Тщетно драхму во рту твоем ищет угрюмый Харон,тщетно некто трубит наверху в свою дудку протяжно.Посылаю тебе безымянный прощальный поклонс берегов неизвестно каких. Да тебе и не важно.

1973

Это стихотворение почти неизменно читал сильно выпивший Довлатов. Читал, словно заново обретая траченую дикцию, мрачновато, опустив голову, глядя куда-то в пол. Как в каж­дом настоящем алкоголике, в нем жил подсозна­тельный самоубийственный импульс — вероят­но, это и притягивало. "Может, лучшей и нету на свете калитки в Ничто". Довлатов в застоль­ной компании читал и другие стихи, своих питер­ских — Уфлянда, Вольфа, Горбовского, но к Брод­скому подходил в стадии определенной. Помню, как-то звонит к нашим общим приятелям его жена Лена: "Сережа у вас? — Да. — Что делает? — Выпи­вает, но держится в порядке, стихи читает. — Ка­кие стихи? — Сейчас послушаю. Вот что-то про драхму. — Ну, еще минут тридцать-сорок есть".

Мне кажется, Довлатов всякий раз на всякий случай посылал свой "прощальный поклон" Брод­скому, кому же еще. Для него литературные совре­менники делились на Бродского и на остальных.

Бродский откликался. Мне дважды приходи­лось слышать от него признания в том, что Дов­латов — единственный сегодняшний русский прозаик, которого он дочитывает до конца, не от­кладывая. Примечательно полное соответствие Бродского-читателя амбициям Довлатова-писателя, который считал своим главным достижением именно увлекательность чтения. Не случайно Довлатов, в духе свойственного ему в поведении и в литературе understatement'a, называл свои­ми любимцами и ориентирами Куприна и Шервуда Андерсона — не замахиваясь на обожаемых им Достоевского и Джойса.

К первой годовщине безвременной (в непол­ные 49 лет, 24 августа 1990 года) смерти Довлатова Бродский написал эссе. Отметить эту пе­чальную дату попросил Бродского я (первая публикация — в лос-анджелесском еженедельни­ке "Панорама" в сентябре 91-го). Он передал мне текст без заглавия, сказав, что ничего подходя­щего не придумывается. На следующий день я предложил: "Может быть, просто — "О Сереже Довлатове"?" Бродский согласился. В "Сереже" обозначено соотношение: хотя номинальная раз­ница в возрасте у них составляла чуть больше года, но это были старший и младший из одного поколения.

Из эссе вычитывается об авторе не меньше, чем о герое. "Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существо­вания более всерьез, чем это было сделано кем-либо и когда-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь — великую и грустную честь — к этому поколению принадлежать".

Бродский находит в довлатовской прозе "от­сутствие претензии", "трезвость взгляда на вещи", "негромкую музыку здравого смысла". И глав­ное: "Этот писатель не устраивает из происхо­дящего с ним драмы... Он замечателен в пер­вую очередь именно отказом от трагической традиции (что есть всегда благородное имя инер­ции) русской литературы, равно как и от ее уте­шительного пафоса".

Бродский видит, таким образом, в Довлатове литературного и мировоззренческого союзника, прививающего русской прозе именно те каче­ства, которые он сам прививал русской поэзии.

Сравним приведенные слова с теми, которые им сказаны об американских стихах: "Они живы духом индивидуальной ответственности. Нет ничего более чуждого американской поэзии, чем излюбленные европейские мотивы — мироощу­щение жертвы с мечущимся в поисках винова­того указующим перстом... Поэзия по определе­нию — искусство весьма индивидуалистическое, и, в каком-то смысле, Америка — логичное для нее пристанище".

Вот оно, поколение штатников, выросшее на "трофейном" кино — американском кино, получен­ном по репарациям из побежденной Германии. Эти картины повсеместно крутили по Советско­му Союзу, изымая титры, снабжая фантастичес­ким обозначением "зарубежный фильм", играя в дурацкую государственную викторину: мы буд­то не знаем, что показываем американское, а вы будто не знаете, что смотрите. Я моложе Брод­ского на девять лет, Довлатова на восемь — вроде немного, но разница решающая: ничего этого я уже не застал. А они складывались "Ревущими Сороковыми", которые в советском прокате ста­ли "Судьбой солдата в Америке". Потом — аме­риканским джазом.