(не)свобода - Сергей Владимирович Лебеденко

новенький «мерседес» – подкатил со стороны улицы Казачкова. Отец Дионисий выбрался из принадлежащего епархии авто первым и теперь стряхивал сигаретный пепел на снежок, схваченный паутинкой вечерней гололедицы. Выгружались тягуче, с ленцой, некоторых пришлось вытягивать из телефона, словно бесов из одержимого.

Чертова дюжина молодых людей в черном, которые косили глаза на бородатого мужчину в возрасте с длинной бородой и в епитрахили поверх пуховика. Если бы их кто-то увидел со стороны – подумал бы, что это ролевики-толкиенисты вышли на последний бой эскапизма с реальностью.

У стеклянных дверей театра курили две девушки: одна в бордовой беретке и шарфе, другая в серой дубленке и высоких кожаных сапогах. Нос у нее был проколот. Обе смеялись. Потом первая увидела толпу черных злых мужчин во главе с пузатым священником в белой мантии (что такое епитрахиль, она узнала только вечером в гугле). Тут же перестала улыбаться. Она ткнула локтем вторую, и обе исчезли за стеклянными дверями театра. Почему-то думали, что плексиглас молодчиков удержит.

Не удержал.

– Привет-привет. Да, видел. Нет. Нет, послушайте меня: у меня мало времени, я вам плачу столько, сколько вы за всю жизнь не заработали бы сами, так что будем говорить, когда это мне удобно. Ясно выражаюсь?

В трубке молчали. В офисе было темно: вещание канала закончилось, новостная служба копошилась за стеной.

– Отче, хотите расскажу анекдот? Мой любимый, – и продолжил, не дожидаясь разрешения: – Умирает «новый русский», и, естественно, считает, что попадет в рай: много на благотворительность тратил, церкви строил. Подходит он к райским вратам, и ему говорят, что его в списках нет. Он просит перепроверить – первый раз, второй, третий. Ему говорят: совершенно точно, вас в списках нет, и он в возмущении говорит: да как же так, я столько монастырей восстановил, столько храмов построил, столько денег потратил на церковь! На что апостол Петр ему говорит: деньги мы вам вернем.

Отец Дионисий вздохнул в трубку. Его уже отпустили из отделения благодаря своевременному звонку Леонова.

– Что я могу сказать? Я же действительно старался ради веры. Вы сами просили устроить в театре что-нибудь… такое.

– Но я не просил избивать людей, – отрезал Леонов. – Зачем давать врагам повод лишний раз над собой насмехаться? Разбили двери в театр, привели каких-то пьяниц, один там с дубинкой какой-то, другой с электрошокером…

– Они были трезвые, – хрипло возразил отец Дионисий. – Все.

– Подождите, я сейчас говорю. Вот. Пришли, стали какую-то ахинею нести – вы что, правда думали, они вас будут слушать? Они увидели толпу ряженых, которым только дай возможность – они придут и начнут всё крушить. Разве так ведет себя христианин?

Отец Дионисий хмуро промолчал, потом выдал то, что ожидал Леонов:

– Христу это не мешало.

– Вы что же, отче, уже с Христом себя сравниваете? – ухмыльнулся бизнесмен.

Где-то фоном в трубку было слышно телевизор – Леонов прекрасно знал, что́ сейчас смотрит отец Дионисий; он тоже смотрел этот сюжет. На телике немного журили либералов, но в целом журналисты перешли на сторону разгромленного мероприятия – не в последнюю очередь потому, что под раздачу попали и несколько телепродюсеров. А главным заводилой протеста против «отечественных фундаменталистов» выступил худрук театра Цитрин, который в это время снимал кино в Питере.

«Я сейчас скажу очень странную вещь: я люблю ходить в церковь, – объяснял корреспонденту Цитрин. – Но не в нашу, не удивляйтесь, не в нашу, нет. А когда приезжаю на гастроли в Европу, стараюсь заглядывать. И вот почему-то, когда приходишь в берлинскую церковь или гамбургскую, или католический собор в Вене, – тебе никто не рассказывает о “традиционных ценностях”, тебя не изгоняют за то, что носишь джинсы. Зато говорят о смирении. Было бы здорово, если бы и у нас священники почаще об этом задумывались».

Дерзишь, режиссер! Неблагое помышляешь против православной церкви. Но Господь не любит дерзких. Надо сказать, Господь Леонова и отца Дионисия вообще мало кого любит, – но Леонов, по крайней мере, знает, как его можно задобрить.

…С другой стороны, в этот раз – как его задобрить?

На фоне поднявшейся после разгрома театра шумихи общественное мнение было целиком на стороне этих бесноватых. Слишком много защитников у них появилось – и прямо сейчас едва ли получится закрыть рассадник блуда.

Но Леонов умел ждать. Проиграна битва, но не война.

Трубку взяли не сразу. Голос был развязный – но, как всегда, не от алкоголя, а от наслаждения собственной властью.

– Фома Владиленович, давно не слышались! Кажется, последний раз это было, когда я еще работал в администрации?

– Да, Юрий Абрамыч.

Сдерживать злобу было очень трудно.

– Давайте сразу к делу. Его задержат завтра?

– Не понимаю даже, о ком идет речь.

– У меня был долгий день, Юрий Абрамыч. Очень долгий. А кроме того, – тут он вздохнул. – Вы и так уже выиграли.

На той стороне замолчали.

– Юрий Абрамыч?

– Да-да, я здесь, просто не каждый день тебе сдаются с церемониальной шпагой! Но я очень благодарен, – прокашлявшись, Бобров продолжил. – Да, Цитрина завтра задержат и пришлют в Москву. Прямо как курьерской доставкой. Жаль только, – в трубке мерзко захихикали, – что принимать подарок будут уже не ваши люди.

– А ваша ручная собачка – не помню имени, простите, – знает, для чего вам нужен театр?

– О, у нас будет время с ним поговорить об этом, не переживайте.

«Смотрите, как бы для вас подарок не оказался не по зубам», – пробормотал Леонов и бросил трубку. Хотел бросить буквально, но трубка была дорогая, так что он просто положил ее на стол. По телевизору показывали, как в Томской области задерживают дочь замгубернатора Мидренко. На дочери был костюм из последней коллекции «Gucci» и часы за двести тысяч долларов. Леонов выключил телевизор и вызвал такси.

Наташа

А еще были допросы.

На первый ее забирал следователь Сергей Сергеев – такой же возмутительно правильный, как и его имя. Сергеев был в джинсах, рубашке поло и маске доброжелательного лакея.

– Не на допрос, – улыбнулся молодой человек. – Шо вы так шуг’аетесь? Это быстро и недолг’о. Давайте я вам помог’у.

Ноги всё еще были тяжелые. Еще и сердце опять заныло…

– Мне очень плохо, – не в силах больше сдерживаться, простонала Наташа. Ведь не хотела же реветь, а само как-то получилось; вот она, идет по коридору в сопровождении трех человек; сзади – серость, и впереди – серость, и только лампочки под старыми плафонами слишком ярко горят и глаза слепят.

– Ну, возможно, мы сможем что-нибудь сделать, – молодой человек в рубашке поло обернулся через плечо и сочувственно улыбнулся. Наташа