Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир - Дейдра Макклоски

Бентам, не судья Ричард Познер. Справедливость и умеренность, а также любовь и мужество тоже должны присутствовать. Но, как и у Остин, и как у Джонсона, не охваченного общим энтузиазмом к пышной славе, добродетели не являются героическими или святыми. Политолог Кристофер Берри утверждает:

Если досовременный взгляд видел угрозу добродетели и свободе в безграничной неконтролируемости телесных желаний человека, то современный смитианский либерализм приспосабливается к этим желаниям. Добродетель в значительной степени одомашнивается или приватизируется. . . . При таком понимании ни добродетель, ни свобода не требуют сверхчеловеческих качеств, а являются задачами, в которых участвует каждый человек и к которым каждый человек способен [таким образом, смитовский эгалитаризм]. . . Они менее исключительны, чем классические версии, которые, по сравнению с ними, являются элитарными и сексистскими.¹⁶

Так в добродетели вводится социальная телеология. Добродетели - это добродетели среднего рода Юма, а не титанических героев - это противоречит мнению, что "добродетель" может быть достигнута только hoi aristoi, а остальным следует заткнуться и довольствоваться жалкой, рабской жизнью. Смит и Юм считают, что достаточно экономики и государства, состоящего из людей среднего достатка, обладающих средними добродетелями.

Смит и его друзья проявляли буржуазный характер, например, в просторечии называя друг друга "мистер", а не "доктор", как доктор Смит.¹⁷ (степень доктора философии Смита была почетной и присваивалась условно университетом Глазго во время его профессорства там). Смит был склонен к "тайной благотворительности", что является наиболее буржуазной наклонностью.¹⁸ Герцог Баклюх, в свите которого Смит путешествовал по континенту в 1764-1766 годах, восхищался его "всеми частными добродетелями", которые аристократ счел бы вполне подходящими для буржуа.¹⁹ Согласно представлениям XVIII в., общественные добродетели, т.е. политические добродетели, должны были проявляться в основном у аристократов.

Из семи основных достоинств классической и христианской теории Адам Смит уделял особое внимание трем. Три его книги - две опубликованные и одна задуманная - соответствуют этим трем. Благоразумие - главная, если не единственная, добродетель, рассматриваемая в "Богатстве народов". Воздержание - главная, если опять же не единственная, добродетель, рассматриваемая в "Теории нравственных чувств". А справедливость должна была быть рассмотрена в проектируемом "Трактате о юриспруденции", форму которого мы можем представить по подробным записям студентов Смита на курсах, читавшихся на его кафедре моральной философии в 1762-1763 и 1766 годах.

Как и у Аристотеля и Канта, смитианская модель отличается от модели раннего Юма/Бентама/современного экономиста наличием, помимо животных страстей, второго и третьего мотивирующего принципа. Это социально обусловленная этика (справедливость, повеление другим) и индивидуальная совесть (воздержанность, или то, что Смит чаще называл "самообладанием"). Как в отдельном человеке, так и в полисе, о чем подробно рассуждал Платон в "Республике". В этой модели утверждается, что нет других способов, кроме трех добродетелей - благоразумия, справедливости и воздержанности, с помощью которых страсти в полисе могли бы быть удовлетворительно преобразованы в поведение.

Рисунок 3. Платоновская/Смитианская/Хиршмановская социальная модель.

Альберт Хиршман знаменито охарактеризовал подобный выбор как "выход, голос и лояльность", распределенный так, как показано на рисунке. Если вам не нравится, например, последнее предложение о необязательной американской войне, вы можете пойти по одному из трех путей. Вы можете выйти из политического сообщества, умыв руки и переехав в Ванкувер. Или вы можете высказать свое мнение в суде, в газете и на избирательных участках, чтобы изменить политику. Или же можно уйти в тишину личной добродетели, сдерживая свою неприязнь, видя в политике достоинства, сохраняя верность полису или партии. Платоновско-смитианская модель здесь относится к тому же жанру, что и у Хиршмана, и имеет тот же смысл. Она заключается в том, что выход, или благоразумие, - не единственный вариант, который должна рассматривать социальная наука в понимании того, как управляются страсти.

Обе модели противоречат марксистам и самуэльсонианцам среди экономистов, которые отвергают голос и верность, справедливость и воздержанность в пользу только благоразумия. Иными словами, страсти - не единственные побудительные мотивы человека. В отличие от кошек и травы, которые тоже благоразумны, люди открыты для разума и риторики.²¹ В противном случае Смиту не было бы смысла долго писать о глупости меркантилизма или империи, как Хиршману в молодости писать против политики Всемирного банка в отношении Латинской Америки. То есть баланс сил - не единственный ограничитель человеческих страстей.

"Реализм" во внешней политике, например, требует, чтобы мы думали только о страстях, а затем только в благоразумных терминах. Будьте жесткими, рекомендует он, и "реалистичными". Но при этом игнорируются привычки и законы народов, гражданский республиканизм, который может оправдать хорошее поведение. А к этическому и, что еще хуже, к риторическому каналу он относится с пренебрежением, называя его "проповедничеством". Немецкий писатель Элиас Канетти отмечал в своем журнале в 1943 году:

Нет ничего более безыскусного [действительно, в старом, буквальном смысле этого слова], чем реализм кабинетов и министров, за исключением диктаторов, которые считают себя еще более реалистичными. В борьбе с застывшими формами веры просветители оставили в неприкосновенности одну религию, самую абсурдную из всех - религию власти. . . . На месте умирающей религии любви, над которой оно насмехалось с силой и остроумием [так у Ницше], ... оно объявило: Бог есть власть, и тот, кто ею обладает, - его пророк.²²

Так, например, чикагский экономист Джордж Стиглер (1911-1991 гг.), ярый сторонник так называемых рациональных моделей политики, всегда был против того, чтобы его друг и коллега Милтон Фридман исходил из того, что люди открыты для разума, а значит, причины стоит приводить. В начале 1970-х годов в Чикагском университете я подслушал дружеский спор Стиглера и Фридмана в кофейной комнате здания социальных наук именно в таких выражениях. По сути, они говорили следующее:

ФРИДМАН. Я пытаюсь убедить американцев принять свободную международную торговлю.

СТИГЛЕР. Мильтон, ну ты и проповедник! Забудьте об убеждении. Люди следуют своим страстям и интересам.

ФРИДМАН. Я преподаватель, Джордж, и я верю в убеждение.

СТИГЛЕР. Поменьше экономить!

Примерно в 1990 г. я принял участие в небольшой конференции студентов, изучающих международные отношения на основе рационального выбора, которая проходила в Центре перспективных исследований в области поведенческих наук, этом бастионе социальной науки, основанной только на благоразумии. Меня пригласили, думаю, из-за моей репутации жесткого историка экономики, хотя к тому времени я уже десять лет занимался риторикой. Организаторы, видимо, предполагали, что экономист Чикагской школы (каковым я был и остаюсь, с поправками) впишется в их разговорно-дешевый, теоретико-игровой "реализм". Выслушав в течение дня одно за другим мальчишеские утверждения о том, что достаточно только благоразумия,