Гости Анжелы Тересы - Дагмар Эдквист

Вообще-то говоря, никто не мог заподозрить Хуана, что он так уж всей душой стоял на страже закона.

— Потому что Руиса и его помощника они упрятали в тюрьму, — объяснил Хуан.

— Неужели это возможно? — покачал головой Давид.

На мгновение он почувствовал озноб. Такой был приятный, этот сержант Руис.

Хуан пожал плечами.

— У жандармов такое правило. Если кем-либо узнанный человек убежит, наказывают их начальника.

— Какое жестокое правило!

Хуан опять пожал плечами.

— Теперь и жандармы рассвирепели, назначили премию за поимку Жорди.

— Никак не могу понять, как туда попал Жорди, — пробормотал Давид.

— Хм, понять не так уж трудно. Если на человека все нажимать и нажимать, — а человеку нужны деньги…

Не имело смысла говорить с Хуаном о своем разочаровании. Хуан не ведал нюансов в такого рода вопросах, у него был удобный кодекс чести, такой широкий, что его можно было взять за концы и растянуть в разные стороны.

Жорди же тонко чувствовал границу между дозволенным и недозволенным, она была, в сущности, его становым хребтом. Границу между тем, что запрещено по политическим мотивам, и тем, чего не дозволяли законы, обычаи, совесть. Его поддерживала гордость человека, преследуемого за политические убеждения: они сажают меня в тюрьму, но закона, настоящего закона, я не преступаю.

А может быть, я его просто романтизирую? — хмуро подумал Давид.

Ясное утро перешло в холодное серое ненастье, пошел мелкий ледяной декабрьский дождь. Где-то сейчас скрывается Жорди? — подумал Давид и ему стало зябко от сочувствия, когда он увидел, как хребты гор теряют свои контуры в расплывающейся сырой хмари.

Шесть-восемь часов, сказала монахиня. Прошло только два. Но не имело смысла тащиться домой по дождю, все равно работать он не сможет. Кстати, и жандармы там наверно все еще рыщут. Так им и надо, продолжайте и дальше в таком же духе.

Он вернулся в кабачок Мигеля, со стыдом сознавая, что ужасно проголодался. Но уселся не в комнате, предназначенной для туристов, а у рыбаков перед пышущим жаром очагом. Их было мало сегодня, не слышалось обычного уютного хлопанья от бросаемых с размаху карт. Мигель расхаживал вокруг с угрюмым видом, ему были не по душе события, мешавшие коммерции. Зато Давид избежал вопросов о жене, что уже было для него облегчением.

Ему пришло в голову: а разрешается ли роженице пить и есть, и если разрешается, так покормят ли ее там? Он представил себе, что ей сейчас хочется пить, и это была мучительная мысль.

Когда прошло четыре часа, он сидел, держась руками за скамейку, чтобы удержать себя на месте, а когда прошло пять, подумал вдруг, что монахиня ошиблась и он уже опоздал, и так заторопился, что едва успел расплатиться.

Но мысль о том, что ей хочется пить, не давала ему покоя, и по дороге он купил гроздь винограда.

Уже от сестры-привратницы он услышал: сеньор, еще рано, ничего еще нет. То же самое сообщили ему и монахини в самом монастыре. Ему хотелось навестить ее, но его не пустили. Тогда он написал записку — любовное письмо на бумаге от пакета — и попросил передать ей вместе с виноградом. Монахини заколебались, но поскольку подобный случай не был предусмотрен уставом их монастыря, сделали, как он просил.

Через некоторое время одна из сестер высунула из двери голову:

— Она просит сказать, что виноград придал ей новые силы.

Давид вздохнул с облегчением и улыбнулся, как будто выполнил трудную задачу.

У монахинь не хватило духу выгнать его на дождь, и ему было разрешено посидеть в приемной, где они поддерживали небольшой огонь.

Наступил вечер, и все еще ничего не произошло. Время от времени он выходил в коридор и прислушивался; конечно, со всех сторон к нему неслись разнообразные звуки и голоса, но Люсьен Мари он среди них различить не мог.

— Она страдает? — спросил он одну сестру, вышедшую из ее палаты, это была та толстая, с круглыми очками.

— Да, конечно, — ответила сестра Флорентина. — Но в Священном писании сказано: в муках будешь рожать детей своих…

Хорошо тебе так говорить, и мина у тебя благочестивая, довольная, тебе-то никогда не приходится рисковать, — подумал Давид, и у него появилось такое чувство, что он во что бы то ни стало должен прорваться к Люсьен Мари, как-нибудь ей помочь.

Фантастические видения у него становились все более несуразными. Зря она сюда приехала, думал он. Концентрированная девственность всего этого заведения накладывается на нее и мешает ей рожать. Сам воздух здесь оказывает сопротивление.

Незаметно его мысли перенеслись от Люсьен Мари к ребенку. Ах ты, малышка, с нежностью думал он, от тебя сейчас тоже требуется немало усилий. Никто тебя не просит, и все равно — ты работаешь в слепом желании появиться на свет.

Он задумался над мистерией рождения. Интересно, правда ли, как говорят психологи, что рождение есть первое большое потрясение, первый страх, или это только тема для научной статьи?

Темно и тесно, душно. Самое раннее впечатление от жизни — это смертельная борьба за нее, первое железное объятие бытия, которое так потом никогда по-настоящему и не разжимается.

И это после райского периода в бессознательном состоянии. Морской анемон в теплом ночном море, лишь изредка освещаемом мерцающим розовым светом.

Ему снились морские анемоны. Ему снились морские чудища с мощными когтями.

Он проснулся оттого, что монахиня трясла его за плечо.

— Все, кончилось, — сообщила она. — Все благополучно.

Он вскочил, пристыженно коря себя за предательство. Оказался не в состоянии прободрствовать одну-единственную ночь.

— Девочка?

— Мальчик.

Жаль. Здесь, в Испании так много красивых имен для девочки.

— Его пришлось тащить щипцами? — ужаснулся он.

Она была ошарашена.

— Нет. Мы послали за доктором, и он уже собрался идти, но… потом все обошлось.

— А Люсьен Мари?

— Можете навестить ее через несколько минут. Хотите посмотреть вашего сына?

Давид последовал за нею с ясным ощущением нереальности происходящего.

Женщина в белом халате и без монашеского головного убора подошла к нему с каким-то белым свертком. Крошечное старообразное существо с мокрыми черными волосами и сморщенным личиком. Сердится и кричит.

Боже милостивый, подумал Давид. Конечно, я не красавец, но неужели же обязательно, чтобы он-то был таким безобразным?

— Смотрите, как ребенок хорошо сложен.

Давид сказал, запинаясь:

— Но голова… Она такая странная.

— Это иногда случается при родах. Ничего, потом пройдет.

Люсьен Мари дали ее прежнюю палату.