Анна Каренина. Черновые редакции и варианты - Лев Толстой

«Зачѣмъ я не сказала Вронскому? Все равно, я скажу. Я скажу тогда, когда узнаю рѣшеніе мужа, но зачѣмъ я не сказала? Я напишу. Да, и опять мертвенное, блѣдное лицо. Нѣтъ, онъ ничего не чувствуетъ. Все таки лучше, что все это кончилось, — говорила она себѣ. — Мы уѣдемъ куда нибудь и будемъ жить одни. Я возьму Сережу съ собой. Что онъ сдѣлаетъ? Что значитъ это мертвенное лицо? Бывали ли прежде женщины такъ несчастны, какъ я, и что они дѣлали?»[1062]

Когда она проснулась на другое утро и снова повторила свои чувства и мысли, она вдругъ поняла, что положеніе ея не только не опредѣлилось, но, напротивъ, стало неопредѣленнѣе, чѣмъ когда бы то ни было. Вспоминая свои попытки сказать Вронскому и то, что ея удерживало отъ этаго, она поняла, что ей было стыдно, что она не могла сама предложить себя, и ей стало еще стыднѣе. Она видѣла, что ей надо ждать его требованія, и проклинала[1063] тѣ слова, которыя она говорила ему, когда онъ въ первый разъ просилъ ее оставить мужа.[1064]

Теперь все зависѣло отъ того рѣшенія, которое приметъ мужъ, и ей надо было ждать этого рѣшенія.

«Но отчего же мнѣ не написать Вронскому? — Она подошла къ столу, открыла бюваръ. — Но что же я буду писать, когда я не знаю рѣшенія мужа? Писать, что я оставила мужа? — сказала она себѣ, чувствуя, какъ краска покрывала ея лицо. — Нѣтъ, я не могу».

Положеніе ея было мучительно. Вслѣдствіи тѣхъ словъ, которыя она сказала мужу и въ которыхъ она теперь раскаивалась, и въ особенности вслѣдствіи того, что она не сказала про это Вронскому, она потеряла теперь всякую державу и не знала, что она и въ какомъ она находится положеніи. Она не знала, имѣетъ ли она право жить въ домѣ, въ которомъ она живетъ, и не пріѣдетъ ли завтра управляющій выгонять ее. Она не знала, останется ли съ ней сынъ или нѣтъ, не знала, куда она пойдетъ, когда ее выгонятъ. Ей казалось, что тѣ слова, которыя она сказала мужу и которыя она беспрестанно повторяла въ своемъ воображеніи, она сказала всѣмъ и что всѣ ихъ слышали; она не могла смѣло смотрѣть въ глаза ни сыну, ни гувернанткѣ, ни даже прислугѣ.[1065] Она подъ предлогомъ мигрени заперлась въ свою комнату и провела мучительный день,[1066] постоянно задавая себѣ одни и тѣже вопросы: что дѣлать? что будетъ? и не находя на эти вопросы никакихъ отвѣтовъ. Перебирая свои поступки и слова, она вспоминала только то, что было послѣднее время, раскаивалась въ томъ, что она не послѣдовала совѣту Вронского, не разорвала прежде сношеній съ мужемъ, еще болѣе раскаивалась въ томъ, что не сказала Вронскому.

Но то, что привело ее въ это положеніе, самую связь съ Вронскимъ, она не вспоминала: это, ей казалось, должно было быть и не могло быть иначе. Ей было мучительно тяжело, но она не плакала. Ей казалось, что она ошиблась въ чемъ то и что надо только придумать, какъ поправить эту ошибку, но кромѣ того ей было стыдно и страшно. Когда кто нибудь подъѣзжалъ къ дому, ей казалось, что это ѣдутъ за нею и что ее повезутъ куда-то,[1067] и ей становилось страшно и стыдно.

Чѣмъ дольше продолжалось это положеніе, тѣмъ ей становилось мучительнѣе.[1068] Страхъ и стыдъ сковали ее. Она бы все отдала теперь, чтобы воротить сказанное.

Прежнее положеніе, какъ ни ложно оно было, казалось eй счастьемъ и спокойствіемъ въ сравненіи съ теперешнимъ стыдомъ и неизвѣстностью. Она бы почувствовала себя счастливой, если бы это положеніе могло воротиться.[1069] Вечеромъ, отказавшись отъ обѣда, она сидѣла одна въ своей комнатѣ, когда услышала, какъ [къ] крыльцу подъѣхалъ кто то. Выглянувъ, она увидала курьера мужа. Онъ вошелъ на крыльцо.

«Все кончено теперь», подумала она, когда лакей на подносѣ принесъ ей толстый пакетъ, на которомъ она узнала почеркъ мужа. Толщина конверта, которая происходила только отъ вложенныхъ въ него денегъ, повергла ее въ ужасъ. Руки ея тряслись, какъ въ лихорадкѣ, и, чтобы не выдать свое волненіе (она чувствовала, что краснѣла и блѣднѣла), она не взяла письмо, а, отвернувшись, велѣла положить его на столъ. Когда человѣкъ, любопытно, искоса взглянувъ на нее, вышелъ изъ комнаты, она подошла къ столу, взялась за грудь[1070] и, взявъ письмо, быстрыми пальцами разорвала его.[1071] Но, разорвавъ, она не имѣла силы читать. Она взялась за голову и невольно прошептала: «Боже мой! Боже мой! что[1072] будетъ!»

Она взяла письмо и, сдерживая дыханіе, начала читать съ конца: «Я сдѣлалъ приготовленія для переѣзда, я приписываю значеніе исполненію моей просьбы». Она пробѣжала дальше, назадъ, поняла,[1073] сѣла, съ трудомъ вздохнула полной грудью.[1074] Она еще разъ прочла письмо сначала. «Такъ только то! — сказала она. — Ну, что же будетъ теперь?» спрашивала она себя. Письмо это давало ей то, чего она минуту назадъ такъ желала.[1075] И все страхи ея мгновенно исчезли.

«Низкій, гадкій человѣкъ!» — сказала она.[1076] — Онъ чувствуетъ и знаетъ,[1077] что я ненавижу его, что я одного желаю — освободиться отъ него. Онъ знаетъ, что[1078] безъ него, безъ его постоянного присутствія, безъ страшныхъ, постыдныхъ воспоминанiй, которыя соединяются съ нимъ, я буду счастлива. И этаго онъ не хочетъ допустить. Онъ знаетъ очень хорошо, что я не раскаиваюсь и не могу раскаиваться; онъ знаетъ, что изъ этаго положенія ничего не выйдетъ, кромѣ обмана, что обманъ мучителенъ мнѣ и Алексѣю (Вронскому); но этого то ему и нужно. Ему нужно продолжать мучать меня. И вмѣстѣ съ тѣмъ я знаю, что такое будетъ этотъ личный разговоръ![1079] О, я знаю его. Онъ, какъ рыба въ водѣ, плаваетъ и наслаждается во лжи. Но нѣтъ, я не доставлю ему этаго утѣшенія, я разорву эту его паутину лжи, въ которой онъ меня хочетъ опутать. Я не виновата, что я его не люблю и что я полюбила другаго».[1080] Она живо представила себѣ Вронскаго, съ его твердымъ и нѣжнымъ лицомъ, этими покорными и нѣжными глазами, просящими любви и возбуждающими любовь.[1081]

«Я поѣду къ нему, я должна видѣть его. Я должна сказать ему. Теперь или никогда рѣшается моя судьба. И надо дѣйствовать, дѣйствовать и, главное, видѣть его».[1082]

Она встала, быстро подошла къ письменному столу, убрала деньги и написала мужу:

«Я получила ваше письмо.[1083]

А. К.»

Запечатавъ письмо, она[1084] взяла другой листъ и написала: «Я все объявила мужу, вотъ что онъ пишетъ. Мнѣ необходимо видѣть васъ.

А.»

И, вложивъ письмо мужа въ конвертъ, она позвонила.

Вошедшая дѣвушка была поражена видомъ своей барыни. Она оставила ее въ креслѣ съ блѣднымъ, убитымъ лицомъ, сжавшеюся, какъ будто просящей только о томъ, чтобы ее оставили одну. Теперь она нашла ее бодрой, оживленною съ яркимъ[1085] блескомъ въ глазахъ, и съ обычною дружелюбною и гордою осанкой.

— Отдай это письмо курьеру и приготовь мнѣ одѣваться, а это... Нѣтъ, вели заложить карету.[1086] Да, мнѣ совсѣмъ хорошо. Пожалуйста, поскорѣе. Нѣтъ, я не буду обѣдать. А впрочемъ... Нѣтъ, вели подать мнѣ въ балконную. Я, можетъ быть, съѣмъ что-нибудь.

«Стыдиться! Чего мне стыдиться?» невольно думала она, оправляя безъимяннымъ пальцемъ крахмальный рукавъ.

Черезъ полчаса Анна быстрыми шагами, высоко неся голову и слегка щуря глаза, входила въ балконную. Всякую минуту она вспоминала то чувство стыда, которымъ она мучилась все утро, и съ удивленьемъ надъ самой собой пожимала плечами: «Стыдиться! Чего мнѣ стыдиться?!»

М-llе Cordon въ шляпкѣ и съ зонтикомъ съ особенно грустнымъ и достойнымъ лицомъ стояла въ столовой, держа за руку Сережу.[1087] Сережа въ своей шитой курточкѣ и голыми колѣнями съ матроской шляпой въ рукахъ, готовый къ гулянью, тоже холодно и чуждо смотрѣлъ на мать.

Лакей Корней въ бѣломъ галстукѣ и фракѣ, съ своими расчесанными бакенбардами, стоялъ за стуломъ приготовленнаго обѣда и въ его лицѣ Аннѣ показалось, что она прочла радость скандала и сдержанное только лакейскимъ приличіемъ любопытство. «Что мнѣ за дѣло, что они думаютъ, — подумала она, — но они не должны смѣть думать».

— Я не буду обѣдать, — сказала она Корнею, — послѣ уберешь. Уйди.

Анна гордымъ взглядомъ оглянула свое царство и слегка улыбнулась — все надъ тою же мыслью, что они всѣ думаютъ и она сама думала, что ей надо стыдиться чего то.

— Поди, пожалуйста, скажи, чтобы Аннушка подала мнѣ мѣшочекъ съ платками.

— Я съ радостью слышу, что ваша мигрень прошла, — сказала М-llе Cordon. — Сирёшъ! скажите добрый утро или, скорѣе, добрый вечеръ вашей мама.[1088]

— Что? — сказала Анна,[1089] сощуривъ длинные рѣсницы, обращаясь къ гувернанткѣ. — Поди, поди сюда, Сережа. Да шевелись! Что ты такой? — Она взбуровила его волосы, потрясла его и поцѣловала.[1090]