Анна Каренина. Черновые редакции и варианты - Лев Толстой

Онъ пріѣхалъ въ Петербургъ рано утромъ; за нимъ выѣзжала карета по его телеграммѣ, и потому Анна Аркадьевна могла знать о его пріѣздѣ; но когда онъ пріѣхалъ, Анна Аркадьевна еще не выходила.[992] Онъ спросилъ о ней, поздоровался съ Сережей и сѣлъ за кофе.

Онъ ждалъ, что она выйдетъ къ нему въ столовую, но она не вышла, хотя онъ слышалъ, что она встала. Ему нужно было ѣхать въ тоже утро по службѣ, и до этаго хотѣлось видѣть ее, чтобы отношенія ихъ были опредѣлены, и потому онъ прошелъ къ ней. Она была одѣта и сидѣла въ длинномъ креслѣ, читая.[993] Она увидала его, хотѣла встать, раздумала, встала, и лицо ея вспыхнуло. Она не смотрѣла на него, но взглядывала и опускала глаза, какъ загнанный звѣрь, который не имѣетъ силы бѣжать и видитъ приближеніе ужаснаго. Это было всетаки лучше того, что онъ ждалъ, судя по послѣднему разговору, гдѣ она отчаянно и смѣло высказала ему свою любовь.

Лицо его было спокойно и строго.

— Вы нездоровы, — сказалъ онъ, глядя на ея похудѣвшее и опустившееся лицо съ горящими глазами. Онъ взялъ ея руку и поцѣловалъ. Она поняла, что онъ это дѣлалъ потому, что онъ долженъ будетъ это дѣлать при другихъ. — Очень жаль, — прибавилъ онъ, не дожидаясь отвѣта. И сѣлъ подлѣ нея.

— Да, я нездорова... Но нѣтъ...

Она замолчала, чувствуя, что не можетъ говорить съ нимъ ни о чемъ, прежде чѣмъ не пойметъ, что будетъ и чего онъ отъ нея потребуетъ.

— Алексѣй Александровичъ, — сказала она, взглядывая на него и не опуская глазъ подъ его стекляннымъ, какъ ей казалось, взглядомъ. — Я преступная женщина, я дурная женщина; но я тоже, что я была, что я сказала вамъ въ Красномъ, и я не могу ничего перемѣнить....

— Я васъ не спрашивалъ объ этомъ, — сказалъ онъ спокойно, но только сопнувъ носомъ, — я такъ и предполагал, но, какъ я вамъ говорилъ тогда и писалъ, я теперь повторяю, что я не обязанъ этаго знать. Я игнорирую это. Не всѣ жены такъ добры, какъ вы, чтобы такъ спѣшить сообщать это пріятное извѣстіе мужьямъ. Я игнорирую это до тѣхъ поръ, пока свѣтъ не знаетъ этаго, пока имя мое не опозорено. И потому я только предупреждаю васъ, что наши отношенія должны быть такія, какія они всегда были, и что только въ томъ случаѣ, если вы компрометируете себя, я долженъ буду принять мѣры, чтобы оградить свою честь.

— Но отношенія наши не могутъ быть такими, какъ всегда, — заговорила она, теперь уже не стыдясь смотрѣть на него. Отвращеніе къ нему преодолѣло въ ней стыдъ, когда она увидала это пергаментовое лицо, эти спокойные жесты, услыхала трескъ суставовъ и этотъ пронзительный дѣтскій голосъ[994] sneering.[995] — Я не могу быть вашей женой, когда я....

— Почему же? я не вижу, — отвѣчалъ онъ. — Это малѣйшая уступка за ту, которую я дѣлаю.

Она вскрикнула и вскочила, какъ будто дотронулась до лейденской банки.

— Вы не понимаете этаго униженія, этой...

— Не понимаю, какъ, имѣя столько независимости, какъ вы, объявляя мужу о своей невѣрности и не находя въ этомъ ничего унизительнаго, вы находите унизительнымъ то, чтобы исполнять въ отношеніи мужа обязанности жены.

— Да вы... Нѣтъ, я не могу говорить съ вами. Вы не поймете...

— Извольте, я уступаю и это. Я прошу объ одномъ и требую того, чтобы я не встрѣчалъ здѣсь этаго человѣка и чтобы вы вели такъ, чтобы ни свѣтъ, ни прислуга не могли обвинить васъ. Кажется, это немного. И за это вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ея обязанностей.

Такъ кончилось первое[996] объясненіе между супругами. Они жили въ одномъ домѣ, встрѣчались каждый день. Алексѣй Александровичъ за правило поставилъ каждый день видѣть жену, но избѣгалъ обѣдовъ дома. Вронской никогда не встрѣчался Алексѣю Александровичу въ его домѣ, Анна видала его у Бетси и въ свѣтѣ и изрѣдка назначала ему свиданія внѣ дома. Къ себѣ она никогда не звала его.

Положеніе было мучительное для всѣхъ троихъ,[997] и ни одинъ изъ нихъ не въ силахъ бы былъ прожить и одного дня въ этомъ положеніи, если бы не ожидалъ, что оно измѣнится, а что это временное, горестное затрудненіе, которое пройдетъ. Вронской ждалъ того, что она рѣшится наконецъ оставить мужа и соединиться съ нимъ. Алексѣй Александровичъ ждалъ, что она опомнится и что это пройдетъ, какъ и все проходитъ: тѣ, которые говорили про это, забудутъ, и семейная жизнь его по прежнему будетъ благообразная и приличная. Анна, отъ которой зависѣло это положеніе, тоже переносила это положеніе, которое болѣе всего было мучительно для нея только потому, что она не только ждала, но твердо была увѣрена, что очень скоро все это развяжется и уяснится. Она рѣшительно не знала, что развяжетъ это положеніе, но твердо была увѣрена, что это что то придетъ очень скоро, каждый день она ждала, что это случится.

Въ концѣ зимы Вронской былъ у Бетси, ожидая встрѣтить у нея Анну, но ее не было, и на другой день онъ получилъ черезъ Бетси отъ нея записку: «Я больна и несчастлива, я не могу болѣе выѣзжать, но и не могу болѣе не видать васъ. Пріѣзжайте вечеромъ въ 7 часовъ. Алексѣй Александровичъ ѣдетъ на совѣтъ въ 7 часовъ». Въ этотъ самый день Вронской долженъ былъ присутствовать на прощальномъ обѣдѣ, который товарищи давали выходившему изъ полка офицеру.

* № 68 (рук. № 38).

Медленно, стуча калошами, спускалась[998] худая, немного больше обыкновеннаго сгорбленная фигура Алексѣя Александровича. Рожокъ газа прямо освѣщалъ его блѣдное пухлое лицо съ нахмуренными бѣлыми бровями подъ черной шляпой и отвисшимъ носомъ и отвисшими щеками надъ бобровымъ воротникомъ. Ясные[999] каріе глаза его устремились съ недоумѣніемъ на лицо[1000] Вронскаго и[1001] насильно улыбнулся и поднялъ пухлую руку къ шляпѣ. Этимъ движеніемъ онъ уронилъ черную перчатку.[1002] Вронской тоже приложилъ руку къ козырьку, двинулся невольно къ перчаткѣ, вспыхнулъ и отшатнулся. Алексѣй Александровичъ заторопился, нагнулся къ перчаткѣ, споткнулся и справился, загремѣвъ калошами. Когда[1003] Вронской вышелъ въ переднюю, онъ не могъ удержаться отъ хрипѣнія, вызваннаго въ немъ душевной болью. «Боже мой! если бы онъ потребовалъ удовлетворенія, если бы я могъ чѣмъ нибудь заплатить. Но еще хуже, если бы онъ потребовалъ удовлетворенія. Ужасно бъ было хоть не стрѣлять, но поставить подъ выстрѣлъ и съ пистолетомъ въ рукахъ человѣка съ этими глазами. Нѣтъ, это не можетъ такъ продолжаться. Это должно кончиться».[1004]

* № 69 (рук. № 38).

— Ты встрѣтилъ его? — спросила она, когда они сѣли у стола подъ лампой. — Вотъ тебѣ наказанье за то, что опоздалъ.

— Да, но какже. Онъ долженъ былъ быть въ Совѣтѣ.

— Онъ былъ и вернулся и опять поѣхалъ куда то. Гдѣ ты былъ? Неужели все на этомъ обѣдѣ?

Она знала, гдѣ онъ былъ,[1005] какъ она знала всѣ подробности его жизни. Онъ сказалъ, что былъ на обѣдѣ. Хотѣлъ сказать, что онъ слишкомъ много выпилъ, но, глядя на ея взволнованное и счастливое лицо, чувствовалъ, что говорить про это было бы что то въ родѣ святотатства.

— Одно нехорошо, что вы пьете много. Развѣ нельзя не пить? Чтожъ, онъ былъ тронутъ, когда вы поднесли ему[1006] вазу? — сказала она улыбаясь.

— Да, мнѣ это тяжело, и я избѣгалъ, но это какой то долгъ, — сказалъ онъ. — Но чтожъ съ тобой? Что ты?

Она держала въ рукахъ[1007] одѣяло, которое она вязала и не вязала, а не спуская глазъ смотрѣла на него сіяющимъ грустнымъ и счастливымъ взглядомъ.[1008]

— Что я? Было грустно. Не отъ того, чтобы грустно что нибудь.[1009] Но я тебя не видала, а теперь мнѣ ничего не нужно.

Сколько разъ онъ говорилъ себѣ, что ея любовь было счастье. И вотъ она любила его такъ, какъ любятъ женщины, для которыхъ любовь перевѣшивала всѣ блага міра, и онъ былъ гораздо дальше отъ счастія, чѣмъ тогда, когда онъ ѣхалъ за ней изъ Москвы. Тогда онъ считалъ себя несчастливымъ, но счастье было впереди, теперь онъ чувствовалъ, что счастье было назади.

Она была совсѣмъ не та, какою онъ видѣлъ ее въ первое время. И нравственно и физически она измѣнилась къ худшему, и все только вслѣдствіи любви. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ смотритъ человѣкъ на сорванный имъ и завядшій цвѣтокъ, въ которомъ онъ съ трудомъ узнаетъ[1010] ту красоту, за которую онъ полюбилъ, и сорвалъ его. Онъ самъ не признавалъ это, но думалъ, что если онъ сейчасъ несчастливъ, то только отъ того, что положеніе ихъ такъ тяжело.

Онъ посмотрѣлъ на ея глаза,[1011] на всю ея расширѣвшую фигуру.

— Я часто удивляюсь, какъ ты можешь меня такъ любить, — сказалъ онъ.

— Если бы только мы смѣло могли любить, — сказала она улыбаясь, посмотрѣвъ на него и оставивъ вязанье,[1012] — скоро, скоро. Ты не можешь себѣ представить, какъ я жду этаго, съ какимъ чувствомъ.