Камо грядеши (пер. В. Ахрамович) - Генрик Сенкевич

Она положила голову на его плечо и сказала:

— Мой милый Марк…

И не могла говорить больше. Радость, благодарность и чувство, что теперь ей можно любить, лишили ее голоса и тотчас наполнили глаза слезами. Виниций обнял ее стройное тело, прижал к себе и сказал:

— Лигия! Да будет благословенна минута, когда я в первый раз услышал его имя.

Она ответила шепотом:

— Люблю тебя, Марк…

Они умолкли, не в силах говорить от волнения. На кипарисах угасли последние лиловые отсветы, и сад засеребрился от лунного серпа. Потом Виниций заговорил:

— Я знаю… Едва я вошел сюда, едва успел поцеловать милые руки, я тотчас прочел в глазах твоих вопрос, понял ли я божественное учение, которое ты исповедуешь, и крещен ли я? Нет! Я еще не крестился, но знаешь, мой нежный цветок, почему нет? Мне Павел сказал: "Я доказал тебе и убедил, что Бог пришел в мир и дал распять себя ради спасения мира, но пусть в благодати омоет тебя Петр, который первый простер над тобой руки и благословил тебя". Да и я хотел, чтобы ты видела мое крещение и чтобы Помпония была моей матерью. Поэтому пока я не крещен, хотя и верю в Спасителя и его сладостное учение. Павел убедил меня и обратил, да и могло ли быть иначе? Как мог я не поверить, что Христос пришел в мир, если об этом свидетельствует Петр, который был его учеником, и Павел, которому Он явился? Как мог я не поверить, что он — Бог, коль он воскрес? Видели его и в городе, и над озером, и на горе — и видели люди, уста которых не знают лжи. Я верил в это с того времени, когда слушал Петра в Остриануме, потому что тогда еще сказал себе: всякий другой мог бы солгать, но не этот человек, свидетельствующий: "Я видел". Но я боялся вашего учения. Мне казалось, что оно отнимает у меня мою Лигию. Я думал, что нет в нем ни мудрости, ни красоты, ни счастья. Теперь же, когда узнал его, что за человек был бы я, если бы не хотел царства правды на земле вместо лжи, любви — вместо ненависти, милосердия — вместо мести? Кто не предпочел бы добра и не желал бы его? И всему этому учит ваша вера. Другие религии тоже ищут справедливости, но одна эта делает сердце справедливым. Кроме того, делает его чистым, как твое сердце и Помпонии, и верным, как ваши сердца. Я был бы слеп, если бы не видел этого. А если притом Христос обещал жизнь вечную и счастье столь большое, какое только может дать всемогущество Божье, а чего желать человеку больше? Если бы я спросил Сенеку, почему он советует быть добродетельными, если отсутствие добродетели приносит больше счастья, он не сумел бы мне ответить разумно. А я знаю теперь, почему должен быть добродетельным: потому, что добро и любовь исходят от Христу затем, чтобы найти жизнь вечную, когда смерть закроет мне глаза, найти счастье, найти самого себя и тебя, моя дорогая… Как не полюбить и как не принять учения, которое дает истину и уничтожает смерть? Кто не поставит добро выше, чем зло? Я думал, что это учение противится счастью, но Павел убедил меня, что оно не только ничего не отнимает, но даже прибавляет. Все это с трудом помешается в моей голове, но я чувствую, что это так, потому что никогда я не был так счастлив и не мог быть, хоть бы и взял тебя силою и держал в своем доме. Ты мне сказала только что: "Люблю тебя!" — а ведь этих слов я не смог бы вырвать у тебя, обладая мощью Рима. О Лигия! Ум говорит, что это учение божественно, сердце чувствует это, а таким двум силам кто сможет противиться?

Лигия слушала, устремив на него свои голубые глаза, при свете месяца похожие на мистические цветы и, как цветы, орошенные слезами.

— Да, Марк! Правда! — сказала она, сильнее прижимаясь к его плечу.

В эту минуту они оба чувствовали себя безмерно счастливыми, потому что кроме любви соединяла их еще какая-то сила, сладостная и непреодолимая, чрез которую сама любовь становилась чем-то крепким, не поддающимся перемене, обману, разочарованию и даже смерти. Сердца их исполнились уверенности, что могло произойти какое угодно событие, но они не перестанут любить и принадлежать друг другу. И поэтому души их были овеяны великим спокойствием. Виниций чувствовал, что эта любовь не только чистая и глубокая, но и совершенно новая, такая, какой не знали до сих пор люди и не могли знать. И в ней растворялось в его сердце все: и Лигия, и Христово учение, и свет луны, тихо спящий на кипарисах, и тихая ночь, так что все мироздание казалось ему наполненным ею одной. Он снова стал говорить тихим взволнованным голосом:

— Ты будешь душой моей души и будешь мне дороже всего в мире. Вместе будут стучать наши сердца, одна будет молитва и одна благодарность Христу. О дорогая! Жить вместе, вместе чтить сладостного Бога и знать, что после смерти глаза наши откроются вновь, как после долгого сна, чтобы смотреть на новый источник света, — что может быть лучше этого? Я удивляюсь, почему раньше не понимал этого. И знаешь, что мне теперь кажется? Этому учению никто не сможет противиться. Через двести или триста лет его примет весь мир. Люди забудут Юпитера, не будет иных богов, кроме Христа, иных храмов, кроме христианских. Кто бы не захотел счастья? Ах, я слышал разговор Павла с Петронием, и знаешь, что Петроний сказал под конец? "Это не для меня", но больше он ничего возразить не сумел.

— Повтори мне слова Павла, — попросила Лигия.

— Беседа происходила у меня, вечером, Петроний стал шутить, как всегда. И тогда Павел сказал: "Как можешь ты, мудрый Петроний, отрицать, что Христос жил и воскрес, когда тебя не было тогда на свете, а Петр и Иоанн видели его, и я видел на пути в Дамаск? Пусть раньше мудрость твоя докажет, что мы лжецы, и тогда уж опровергай наше свидетельство". Петроний ответил, что он и не думает отрицать, так как знает, что в мире происходит много непонятных вещей, которые, однако, подтверждают достойные веры люди. Но, говорил он, открыть какого-нибудь иноземного бога — одно, а принять его учение — другое. "Не хочу ни о чем знать, что могло бы испортить мне жизнь и уничтожить ее красоту. Неважно, истинны ли наши боги, но они прекрасны, нам весело с ними, мы можем жить без забот". Тогда Павел ответил ему: "Отвергаешь учение любви, справедливости, милосердия из страха перед заботами жизни, но подумай, Петроний, действительно ли жизнь ваша свободна от забот? И ты, господин, и никто из самых богатых и вельможных не знает, засыпая вечером, не проснется ли приговоренным к смерти? Скажи: если бы цезарь исповедовал это учение, повелевающее любить и быть справедливым, неужели твое благополучие не было бы более надежным? Ты боишься за свои радости, но разве жизнь не была бы тогда более веселой? А что касается красоты, если вы настроили столько прекрасных храмов, украшенных статуями богов злых, мстительных, развратных и лживых, то какого великолепия достигли бы вы, почитая единого Бога любви и правды? Ты доволен своей судьбой, потому что богат и живешь в роскоши, но ведь ты мог быть и бедняком, хотя и принадлежишь к знатному роду, и тогда тебе воистину было бы лучше, если бы люди исповедовали Христа. В вашем городе даже богатые люди, не желая заниматься воспитанием детей, часто не держат их дома, и такие дети называются алумнами [51]. И ты, господин, мог быть таким алумном. Но если бы твои родители жили согласно нашему учению, этого не могло бы случиться с тобой. Если бы ты, возросши, вздумал жениться на возлюбленной своей, ты хотел бы, чтобы она осталась верной тебе до смерти. Между тем, посмотри, что происходит у вас: сколько срама, позора, нарушений супружеской верности! Ведь вы сами удивляетесь, если встретите женщину, которую называете univira [52]. Но я говорю тебе, что те женщины, которые в сердце будут носить Христа, не нарушат верности, равно и мужья-христиане сохранят ее. А вы не уверены ни в ваших владыках, ни в отцах, ни в женах, ни в детях, ни в слугах. Перед вами трепещет мир, а вы дрожите перед своими рабами, так как знаете, что каждую минуту они могут восстать против вашей жестокости, что они и делали не раз. Ты богат, но не уверен, что завтра тебя не заставят отказаться от своего богатства; ты молод, но завтра, может быть, тебе придется умереть. Ты любишь, но тебе готовится измена. Ценишь скульптуру, но завтра тебя могут выслать в далекую провинцию; у тебя тысяча слуг, но завтра эти слуги могут выпустить из тебя кровь. Если это все так, то разве можешь ты быть спокоен, весел, счастлив? Но я провозглашаю любовь и проповедую учение, которое правителям повелевает любить своих подданных, господам — рабов, рабам служить с любовью; требует справедливости и милосердия, а в конце обещает безбрежное, как море, счастье без предела. Как же ты можешь говорить, Петроний, что это учение портит жизнь, коль скоро оно совершенствует ее. Да и ты был бы в сто крат счастливее и чувствовал себя более уверенно, если бы оно охватило весь мир так, как охватило его ваше римское владычество". Так говорил Павел. Тогда Петроний сказал: "Это — не для меня", — и, притворяясь сонным, поспешно вышел и лишь в дверях добавил: "Я предпочитаю свою Евнику твоему учению, иудей, но я не хотел бы соперничать с тобой на кафедре". Но я слушал Павла всей душой, а когда он говорил о наших женщинах, всем сердцем преклонился перед учением, в котором ты выросла, как вырастают лилии весной на хорошей почве. И я думал: вот Поппея, бросившая двух мужей для Нерона, вот Кальвия Криспинилла, вот Нигидия, вот почти все, которых я знаю, кроме одной Помпонии, торговали верностью и клятвами, и лишь одна моя любимая не нарушит обещания, не обманет, не погасит очага, хотя бы меня обмануло все, во что я решил верить. Поэтому я сказал себе в душе: чем я отплачу ей, как не любовью и благоговением? Слышала ли ты, что там в Анциуме я говорил с тобой все время, не переставая, словно ты была около меня? Во сто крат больше люблю тебя за то, что ты убежала от меня из дома цезаря. Не хочу его уже и я. Не хочу роскоши и музыки, хочу лишь тебя одну. Скажи одно слово — и мы покинем Рим, чтобы поселиться где-нибудь далеко отсюда.