Долгорукова - Валентин Азерников

Приходится сквозь зубы признать: этот Дизраэли — выдающийся государственный деятель. Он когда-то, говорят, писал романы... Но вот образец дипломатического искусства: без единого выстрела завоевать прекрасный остров, исключительно играя на противоречиях держав.

Неужто мы, победители, будем оттеснены от именинного пирога?! Неужто нам станут диктовать правила игры?! Выходит, так.

Обидно! Обидно прежде всего потому, что русские войска стояли под стенами Константинополя. Ждали... Поначалу ждали приказа о штурме... К армии прибыл новый главнокомандующий. Им был генерал-адъютант Эдуард Иванович Тотлебен, ровесник императора. Великий князь Николай Николаевич подал в отставку. Он, как говорится, иссяк. Именно в тот решающий и полный драматизма момент, когда нужен был сильный характер и железная воля.

Казалось, вот наконец осуществится вековечный порыв России, и Константинополь вновь возродится столицею великой Византии, живоносного источника православия. Но турки запросили срочного перемирия. Султан Абдул-Хамид пребывал в смятении, а с ним и все паши, сколько бы бунчуков у них не было. Его турецкое величество признавался великому князю, давая ему прощальную аудиенцию: «Я боюсь равно России и Англии и воевать более не в силах».

Главнокомандующий Тотлебен отличался; характером и решимостью. Он был генерал инженерный и на этом поприще основательно преуспел и даже сочинил труды, весьма дельные, по инженерному обеспечению войск. Но и как полевой командир был на высоте. Александр возлагал на него серьёзные надежды: ждал, что Эдуард Иванович одним ударом разрубит константинопольский узел. Увы. Разобравшись в положении, Тотлебен оповестил государя: тупик!

Александр возлагал большие надежды на дядю Вилли и его второе, а скорей всего, первое я, князя Отто фон Бисмарка, на союзнические отношения в соединении с родственными: конгресс по развязыванию слишком тугого балканского узла должен состояться в Берлине. И Шувалов, почти что свой человек в Лондоне, чьи дипломатические усилия смягчили позицию лорда Биконсфилда. Но Александр не знал, что Бисмарк и Дизриэли пребывают в давней приязни. Об этом догадывался престарелый канцлер князь Горчаков. И потому он тоже решил отправиться в Берлин.

Военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, с мнением коего считались и друзья и враги, а лучше сказать недруги — врагов у него в полном смысле этого слова не было, — напутствовал Шувалова: «Вы знаете положение. Мы не можем больше сражаться. Мы не можем это ни по финансовым, ни по военным соображениям. Вы взяли на себя выполнение патриотической задачи, поэтому защищайте нас как можно лучше, отстаивайте пункты, какие вы сочтёте возможным отстоять, и уступайте, лучше уступайте всё, чтобы только не сорвать конгресса».

Ничего не поделаешь — придётся.

Глава девятая

ЗАЧЕМ ВСЕЧАСНО И НАПРАСНО ВРАЖДУЕТ ЧЕЛОВЕК... ЗАЧЕМ?

Мы дошли до славянофильского онанизма.

Вся Россия в бесплодной лихорадке... Все

бредят «южными славянами», не разбирая

и даже не видя, кто они... В политическом мире

всё тот же бред. Странное занятие —

одной рукой раздувать пожар, другою

лить на него воду.

Великий князь Николай Николаевич тепло распрощался со своим преемником Тотлебеном и, одаряя всех обаятельной улыбкой, пожав великое множество рук и раздав такое же множество крестов и медалей, отбыл из главной квартиры.

Душа была отягчена. Это началось давно — с Плевны. И всё давило и давило, душевная немочь и боль затронули тело, сопровождавшие его доктора в один голос рекомендовали разгрузку и лечение, разумеется, на водах. Разгрузка означала отставку...

Брат Александр слал ему депешу за депешей, шифровальщики едва успевали класть их на стол. «Теперь главною нашею заботою должно быть сосредоточение больших сил к Константинополю и Галлиполийскому району на случай войны с Англией». «В виду явно враждебного расположения Англии, которая ищет предлогов к разрыву, необходимо остановить отправление гвардии и гренадер и принять решительные меры к воспрепятствованию прорыва англичан через Босфор. Прошу тебя, не теряя времени, обдумать все подробности и сообщить мне твой план действий. Можно ли надеяться на содействие турок или исполнить помимо их...» «Судя по твоей последней телеграмме, надеюсь вполне, что все меры будут приготовлены к быстрому захвату проливов...» И наконец: «Состояние здоровья твоего меня крайне огорчает...»

Он все бумаги вывалил на стол Тотлебену без каких-либо комментариев. Пусть читает и принимает меры. Что до него, то он с удовольствием отправил бы весь этот бумажный сор в ретираду. Александр там милуется со своею прекрасною Катей и, несмотря на подробнейшее описание тяжких обстоятельств, в которых оказалась армия-победительница, предписывает «быстрый захват проливов» и всё в таком роде...

«Здоровье его огорчает... Моё... Небось очередную слезу пролил перед иконостасом». Николай зло выматерился, шевеля губами, шёпотом. Пусть адъютант думает, что он молится. Ожесточение накатывало волнами, такими же, как боль в сердце. Скорей, скорей отсюда. Хватит с него, сколько можно... Сделал глупость, принял назначение, вообразил себя полководцем... От главнокомандующего до говнокомандующего — один шаг, — болтали за спиною. Он всё слышал, только зубами скрипел да матерился. Там, в Петербурге, было всё так живописно: разводы, парады, манёвры. Полки шагали мимо, ровняя строй и выпучив глаза, не груди — грудь в одну линию. Победить с такими — ничего не стоило. Только командуй: марш-марш вперёд, стреляй, коли, руби, ура-а-а! Турки падают как чурки! Оказалось: а мы-то здоровы, стоим безголовы...

Война отвратительна. Сам брат Александр, посидевши в штаб-квартире некоторое время да поездивши по госпиталям, так и молвил да слёзы лил. У него с детства глаза на мокром месте. Слава Богу, наконец выбрался из этой скотобойни, из этой грязи, из этого позора пополам с триумфом. Всё оплачено — большой кровью и большими деньгами. Зато — чин генерал-фельдмаршала, Георгий...

Зачем, зачем согласился? Но разве он знал, разве мог вообразить, как страшна эта бездна. Без дна! Хотя знал — задела Крымская война. Краем задела, папа оберегал-оберегал да и помер. Более от огорчения, нежели от инфлуэнцы. Он полагал, что непобедим, и вдруг такой афронт!

Отныне только покой, только воды, лечение, развлечение, охота. Стрелять только в зверя или птицу. Николай чувствовал, что всё в нём сдвинулось и продолжает сдвигаться. Генерал-фельдмаршальский мундир был тесен, давил. Доехать бы в нём до Петербурга, а там чрез несколько дней скинуть, освободиться.

Ему всего-то сорок семь, а чувствовал он себя стариком, развалиной. Более всего хотелось покоя. И чтоб не было никаких мундиров, никакого строя. Война укоротила его век, укоротила ощутимо — Николай чувствовал это всем своим естеством.

Он развалился на ложе в своём отделении салон-вагона и просил не беспокоиться. Сам, без помощи денщика, снял тесный мундир, увешанный множеством звёзд и медалей словно рождественская ёлка, с чрезмерными эполетами, с голубой лентой Андрея Первозванного, стащил сапоги, сунул ноги в чувяки и почувствовал неизъяснимое облегчение. Вагон покачивался и подрагивал на временной колее, но это было всё равно покойней, чем в экипаже.

Он посмотрелся в зеркало. Залысины углубились, сетка морщин в углах глаз стала гуще, кое-где в пушистой окладистой бородке и коротких бакенах светились нити седины. А так — ничего. Усталость видна, её не спрячешь. Правда, супруга Александра Петровна, в девичестве принцесса Ольденбургская, наезжавшая его проведать, нашла, что он сильно сдал, и покручинилась. Мальчиков, Мишу и Петю, он привозить запретил: всё-таки война, мало ли что.

Теперь покой. Братец хотел было, чтобы он отправился в Берлин, на конгресс — надо, мол, подкрепить российское представительство. Николай не согласился: пусть политики сражаются языками и водят друг друга за нос. Это не его дело. Пока что главным событием берлинской говорильни стало покушение на дядюшку Вилли — его известили депешей. Какой-то фанатик, естественно социалист, тяжело ранил старика. Эти социалисты взбесились. Будто они не знают, что император Германии и король Пруссии — марионетка, притом ветхая, в руках князя Бисмарка, что он всего лишь символ без власти, которому механически отдают почести.

Вся власть в руках Отто фон Бисмарка. И естественно, что в Берлине он главное лицо, хозяин и распорядитель на конгрессе. Николай представил себе треволнения венценосного брата Александра, его надежды и его бессилие, да, бессилие. Бессилие победителя, жертвы которого не принимаются во внимание, а сама победа видится ничего не значащей. И впервые от души пожалел брата. Этакое унижение!