Гелиополь (Ретроспектива города) - Эрнст Юнгер

Чайник кипел на термической конфорке, и Будур налила в две маленькие чашечки чая. Луций выключил аэроионизатор. Он накапал из колбочки столько, сколько предписывал Антонио, и эликсир разлился по чаю тонкой зеленой пленкой. - Доза, похоже, не слишком опасная. Правда, бывают такие яды, которые и в меньших количествах несут смерть. Они выпили и почувствовали легкую горечь. - Наркотики - только ключ, и они не смогут открыть больше того, что заключено в нас самих. - Но, может, они поведут нас к таким глубинам, которые обычно заперты на все замки. - Они растопят сургучную печать. - Древо познания принесет многоцветные плоды. Луций откинулся на спинку кресла. - Я ощущаю сегодня удивительную легкость, почти невесомость. Может, это еще как-то связано с лихорадкой, а может, и с постом, положенным нам Антонио. - Пост - всегда хорошо, - сказала Будур, - особенно воздержание от мяса. Поэтому, я считаю, христиане и не имеют доступа к тому возвышенному, что может дать религия, они живут в мире боен. А оттуда и исходит все зло. - Но парсы тоже балуются мясом. - Не все. И я не вас имела в виду. Цветок лотоса чище ягненка. - Возможно, вы правы. Христианство не относится к самым идеальным решениям. Человек могущественнее монархов и сильнее закона. - Вы верите, Луций, что и животным уготовано спасение после смерти? - Я верю, что ни одно, даже самое малое существо не исчезает бесследно. Я верю также, что даже самый злостный преступник приобщится потом к вечному блаженству. Так, похоже, думает и патер Феликс, только никогда не говорит об этом. - А что же тогда может заставить нас быть добрыми? - Это как раз тот самый вопрос, по поводу которого патер Феликс хранит молчание. Но его молчание воспитательного свойства. - В нашем учении, - сказала Будур Пери, -добро и зло строго отделены и в потустороннем мире. Они удерживают равновесие, вечно сменяя друг друга, но никогда не смешиваются. Луций поднялся и начал ходить по ковру. Голос, казалось, доносился до него издалека. Он осмелился робко сказать: - Поэтому ваши жрецы еще и маги. Для них чистота то же, что для нас любовь. Он почувствовал, что его охватывает беспокойство, словно что-то чужеродное как петлей перехватило мысль. Дыхание тоже изменилось. Это уже начинало пугать. Он расстегнул ворот, ставший вдруг тесным, и уменьшил свет, шедший со стен. - Вероятно, действует конопля. Все-таки, по-видимому, не зря мы соблюдали дозу. Во всяком случае, я буду стремиться удержать осознанное любопытство и сохранить нейтральную позицию. Не было еще такого опьяняющего средства, чтобы оно одолело меня. Словно стоя перед зеркалом, он настойчиво повторял одни и те же слова: - Я провожу эксперимент, я провожу эксперимент... Он услышал мурлыканье Аламута, лежавшего на красной подушке. Животное, казалось, стало больше, крупнее; желтые глаза светились и, не мигая, внимательно глядели на него. Будур сидела в кресле, ярко освещенная, словно подключенная к свету, льющемуся со стены, раскинув руки по подлокотникам. Глаза широко раскрылись, зрачки увеличились, грудь вздымалась и опускалась от учащенного дыхания. Он сел рядом с ней и положил свою руку на ее. - Будур, вы слышите меня? - О да, я слышу вас. И еще, как ужасно стучат часы. Останьтесь со мной, милый друг. На самом деле, ему тоже казалось, что удары маятника заполнили комнату, словно ею раскачивали с силой. Серпик луны. Может, это их дыхание, а может, порывы далекого штормового ветра? Звук был пронзительным, царапал, даже рассекал слизистую. Будил тайное желание, но оно было настолько сильным, что причиняло боль. Вдруг сузились стены и вплотную обступили их, сразу как-то одряхлев и покрывшись трещинами. Древние каменные стены уплотненного и прожитого цивилизациями времени. Отделилась серая заскорузлая штукатурка, обнажив вмятины и пустоты в клздке. В одном из таких углублений лежала свернувшись ядовитая змея. Ее обратившееся в камень жало чуть не коснулось его лба. Оно было такого же цвета, как и седые стены, и казалось таким же безжизненным, как они. И только глаза змеи светились, источая глубоко спрятанную в них магическую силу. Луций задержал дыхание, рассматривая ее. В стене вдруг образовался небольшой пролом, заросший плющом и прикрытый папоротником, будто ресницами. Они вошли в него.

Словно они попали в склеп - ужасный дух запустения встретил их. Тяжелый маятник продолжал равномерно стучать и здесь. Будур потянула Луция назад: - Давайте вернемся. Он огляделся: стен и прохода больше не было видно. Их окутывал легкий туман, сквозь который было видно не дальше чем на несколько шагов. Но в этом видимом пространстве предметы проступали довольно отчетливо. Он пробормотал: - Нам нужно идти дальше. Это ведь все один обман, что тут нас окружает. Они медленно шли между деревьями и голыми изгородями из кустарника, как это выглядит в природе обычно поздней осенью вблизи промышленных городов. Капли тумана падали с голых веток, по которым прыгали вороны. Ужасное дыхание смерти разлилось в воздухе, слышалось ржание коней, вой собак, грохот колес и шум шагов, шаркающих под непосильной тяжестью. - Мы, должно быть, попали на живодерню. Да вот же она. Они стояли на площадке, где была вытоптана вся растительность, деревья вырублены. Луций прочитал надпись на щите: "Распределительный лагерь № 23, секция № 1". Гора бесцветной студенистой массы росла, непрерывно дрожа. Вороны кружили вокруг нее плотными стаями, выхватывая полоски тягучей, вязкой субстанции. Непрерывно подкатывали грузовики с новыми грудами массы и наращивали гору. Их двигали моторы, лошади, а также люди и собаки. Фигуры в желтых куртках крюками сгружали содержимое с машин. Но одновременно казалось, что гора уменьшается. Цепочки носильщиков наполняли ведра, бочки, плетеные корзины и уносили их отсюда, к другим кучам, которые колыхались в садах. Казалось, эти люди ничего не видят и не слышат и полностью погружены в свой цикл. Окликнуть их было бы в высшей степени опасно. Они заглянули в чудовищную кухню мира титанов. Но одновременно угадывался триумф в высотах, где зрелище воспринималось как великолепие, дерзкая шалость и переходило в благоухание аромата, и это предчувствие было еще более тягостным, чем само лицезрение. А невидимый маятник продолжал отсчитывать удары. Луций почувствовал, что уже первые картины увиденного сломили его, и им овладело отчаяние. В него заползла пустота бездны, одолевая его своей страшной мощью и ликуя, что взята крепость, осада которой продолжалась довольно долго. И герой, и рыцарь, и Орфей тоже были тут бессильны. Последним триумфатором стал червь. - Я связался с вещами, превосходящими меня в силе. Вы правы, нам надо вернуться. Они повернули назад. Тропинка петляла среди садов и вывела их на дорогу, по которой извозчики возвращались в город. В ярмарочных ларьках бабы торговали шнапсом и грубой деревенской едой. Маятник все раскачивался и гудел, как зловещий городской набат. Будур повеселела и вела Луция за руку. Впечатление было такое, что она уже забыла про то зрелище, совершенно убившее его. Они вошли на окраину, где стояли первые городские дома. Улицы были перекрыты сводами, а стены домов освещены каким-то непонятным светом; они шли словно по ходам лабиринта. Какая-то зловещая, тягостная неразбериха заполняла эти ходы, до слуха доносились жалобные стоны и причитания. Казалось, что толпы людей кружат по лабиринту, не находя выхода. Проходя мимо, они видели, как в подслеповатых подземельях ходят по кругу невольники, вращая давильные камни и качая воду, - в каменный пол впечатался след их ног. Даже в формах ручных механизмов и приспособлений повторялся мотив их принудительного труда - в валках, катках, часах, мельничных жерновах, колесах и кругах любого вида. Глаз отдыхал, если встречались изогнутые линии, спирали или хотя бы такие овалы, как черепаший панцирь. Они заглядывали в комнатушки, где грудами лежали книги и пергамент и где юноши и старцы покрывали бисерным почерком длинные свитки - галерные рабы, чье настроение колеблется от тупого удовлетворения до отчаяния. Порой вспыхивало зарево пожаров. В их отблеске слабо мерцали вывески - "Молельня", "Вино", "Дом терпимости". Раздавались также пугающие крики. Пьяные девки теснились, окончив работу, перед мрачными трущобами, откуда вывалившимися красными языками текли ручьи вина и крови. Какие-то фигуры ворочались в этом грязном месиве. Народ глазел на все с откровенной алчностью. Гул машин перекрывал царивший хаос звуков. Луций продвигался сквозь этот странный карнавал с нарастающим ужасом. Прессинг становился все сильнее и уже выключил его волю. Он больше не чувствовал ничего, что выделяло бы его среди толпы, и не испытывал уже больше никакого любопытства. Маятник все раскачивался, наконец он обрел голос, и Луций услышал от него жуткие слова: - Все это - ты! Сцены сменяли друг друга, как яркие кадры. Они шли теперь мимо балаганов шутов и жонглеров, мимо опиумных притонов и игорных домов. Казалось, играют на большее, чем просто на деньги. На лицах были откровенно написаны страсти - ужас, жадность и пугающее торжество. Глубокие стоны, словно человек испускал последнее дыхание, сопровождали бег шарика, пока он не затихал в изнеможении. - Они играют в жизнь и смерть. На одном из экранов бесконечно повторялась казнь Дамьена(1). Суд парламента никак не ожидал такой бурной реакции. Целые кварталы превратились в балаганные подмостки. Трибуналы стали массовыми, так и казалось, что каждый житель был или судьей, или обвиняемым, или палачом. Теперь они шли мимо Страшного суда, окруженного бесчисленными зеваками. Через равные промежутки времени из - --------------------------------------(1) Робер-Франсуа Дамьен (1715-1757) - политический фанатик; был казнен по обвинению в покушении на убийство короля, поскольку бросился с ножом на Людовика XV. портала выходил очередной обреченный. Здесь можно было изучить все формы отчаяния - от плохо разыгранного трагическим актером спектакля до полной потери человеческого лица, от безумия до застывшего отупения. Вот провели византийского императора Андроника, Офелию и Эдипа. Толпа разглядывала шествие со смешанным чувством скуки и праздного любопытства. Главным оказывалась не степень страдания, а множественность числа страдающих. При таком настрое масс насилие становилось всемогущим. Здесь уже никто, кроме факиров, не мог противостоять всевластному наваждению. Потом пошли кварталы, не поддающиеся описанию. Везде царил скрытый и в то же время ощутимый страх, переходивший порой в панику. Блуждание по этому аду походило на протискивание по кровеносным сосудам огромного трупа, чье сердце продолжало механически стучать. Путь вел их через ячеи с истлевшими именами городов, государств и героев, вниз, в клети фосфоресцирующего мира прометидов(1). Планктонный организм - радиолярия, наращивающая глубоководный ил. Обзавелась защитным панцирем, а капелька жизни внутри испарилась, и кожица стала падать. Вот она уже опустилась вместе с мириадами таких же других, выпав снежными хлопьями на морское дно, и выросли бледные горы, памятники бессмысленных страданий, бессмысленного насилия. Никто никогда не увидит их, - --------------------------------------(1) Прометий - радиоактивный элемент, полученный американскими физиками в 1947 г. из осколков деления урана в ядерном реакторе. туда не причалит ни один корабль, там царит только вакуум одиночества. Так все и останется - как слабое мерцание одной из туманностей универсума; может, лишь ангел когда заметит их в далекой глубине бездны, пролетая над миром. Похоже, что Будур не испытывала такого давления, как он. В этом и состояло великое преимущество дуалистического учения - если оно не безоговорочно превозносило вселенную в ее возвышении, то и при низвержении мир погибал для него не полностью. Все время оставалась известная доля уверенности в сохранности добра. На этом и держалась его спокойная поступь через тысячелетия времени. Будур проявляла сначала признаки отчужденности, отвращения и страха, но потом в ней стало нарастать радостное оживление, позволившее ей выпрямиться и окрепнуть. Луций, напротив, совершенно пал духом, он с трудом тащился рядом. Она вела его за руку. Маятник достиг наивысшей амплитуды, все образы померкли, и остался только оглушительный гул ритма. Почва под ногами закачалась и стала разъезжаться в разные стороны, как днище корабля, пробитое рифами. Луций рухнул на землю, она была тверда, как камень, а небо нависло над ней стальным куполом. Будур бросилась к нему, как мать. Она гладила его виски и щеки, словно это была неживая кукла, лежавшая перед ней безжизненно-недвижимой. Он почувствовал на лбу слезы, словно пролился благодатный дождь, принесенный теплым ветром, а ее поцелуи растопили лед его сомкнутых глаз. И тогда он тоже разразился слезами.