Александр Македонский - Поль Фор

Сразу же после смерти Дария македонских, пеонийских и фракийских солдат охватил приступ помрачения или паники, и они готовы были бросить все и вернуться по домам. Происходило это у Гекатомпил в Парфии, близ современного Шахруда. Каждому военачальнику царь обещал, что приструнит деморализованных македонян, а затем созвал собрание армии. Произнеся длинную речь, упор в которой делался на воинской доблести и его личной славе, Александр убедил их предпринять новый поход и, желая показать свою незаинтересованность в этом деле, распорядился сжечь собственное имущество. Охваченные энтузиазмом солдаты, если верить сообщениям, сожгли свои пожитки и устремились вслед за завоевателем на север, в погоню за амазонками, поскольку были убеждены, что те обитают по краям Гирканского (ныне Каспийского) моря. Дальше на восток простиралась страна скифов. Через несколько дней путники должны были достигнуть Танаиса (Дона) и Истра (Дуная) на рубежах Фракии и Македонии. Таковы были первые признаки непокорности, первые вызовы царской славе, брошенные в августе 330 года.

В силу политических и нравственных причин, которые не могли постичь ни большинство офицеров, ни простые македоняне в фалангах, ни элитная кавалерия, Александр решил, резко развернувшись, погнаться за Бессом, предателем-сатрапом, который узурпировал титул царя Персии, а чтобы показать, что настоящим наследником Дария является он сам, принял на вооружение его политику, его одеяние, его церемониал и нравы. Александр поддержал администрацию на местах, назначил сатрапов из персов, распорядился поддерживать ритуальные огни, как того требовала персидская религия, продолжил чеканить дарики и сохранил в отношениях с восточными подданными прежний придворный протокол; привратникам и телохранителям, он, подобно персидским царям, повелел вести журнал записей царских деяний (будущий «Дневник») и, наконец, попытался убедить гордых и непримиримых товарищей, что они должны показать добрый пример покорности. Разве Геракл не повиновался Омфале, а Беллерофонт — Иобату, царю Ликии?

Плутарх («Александр», 45, 1–4) пишет: «Став лагерем в Парфии и будучи свободен от дел, Александр впервые нарядился в варварское одеяние — то ли желая приобщиться к местным обычаям, поскольку для приручения людей очень важно сходство привычек и нравов, то ли желая тайком попробовать ввести среди македонян проскинесу… Однако он не принял мидийского одеяния, которое было совершенно варварским и чуждым, и не надел ни штанов, ни рубахи, ни тиары, но произвел удачное смешение персидского и мидийского костюмов, так что его одеяние было не столь помпезным, как последний, однако более величественным, чем первый. Вначале он носил эту одежду, встречаясь с варварами и товарищами у себя дома, а затем выезжал в таком виде и занимался делами и перед многими людьми. Зрелище это было прискорбно для македонян». Так что Александр взял в руки скипетр, уселся на царский трон без спинки, а также воспользовался колесницей и даже шатром своего предшественника.

Однако есть нечто более серьезное, что было выражено не только греческими и латинскими моралистами, но и что можно прочитать в дошедших благодаря Плутарху и Афинею отрывках «Дневников». «Свои громадные душевные дары, те свои таланты, в которых он превзошел всех прочих царей: постоянство в подвержении себя опасности, стремительность в делах и их осуществлении, верность данному сдавшимся слову, милосердие к пленным, умеренность даже в дозволенных и заурядных удовольствиях — все это он осквернил своей несносной жаждой к вину» (Курций Руф, V, 7, 1). Немногим ниже тот же автор пишет: «Но как только душа Александра смогла размягчиться от навалившихся забот, его, оказавшегося более стойким к военным тяготам, чем к отдыху и досугу, взяли в плен наслаждения, и тот, кого не смогла сломить мощь персидского оружия, оказался побежденным пороками: все эти бесконечные пиры, эта неразумная услада не знающим удержа винопитием ночи и дни напролет, эти игрища и толпы блудниц. Чужие нравы и обычаи бесповоротно одержали в Александре верх; подражая им, словно они были лучше своих собственных, он в равной степени оскорблял чувства и взор своих единоплеменников, так что многие из друзей уже почитали его за врага» (VI, 2, 1–2).

Не будем, однако, преувеличивать: за период с октября 331 по март 327 года мы лишь в редких случаях располагаем достоверными свидетельствами продолжительных пиров и попоек, и они устраиваются обычно для того, чтобы отпраздновать блестящие победы, например, в Вавилоне, Персеполе, Гекатомпилах, Мараканде (ныне Самарканд), Бактрах (ныне Балх). Тяжкая индийская кампания и поход через Гедросию не были бы возможны, если командование было расслаблено чрезмерным винопитием и половой распущенностью. Пьянство и разврат становятся безудержными лишь по возвращении в персидские столицы — в Сузы, Экбатаны и Вавилон, на протяжении последних 12 месяцев царствования, когда герой, которого одолевали горести и заботы, пытался позабыть их в дионисийском опьянении. Если июль 330 года, когда Дарий был убит и Александр взошел на престол Азии, и стал поворотным моментом во всей эпопее македонского царя, еще на протяжении четырех лет он все еще летел от победы к победе и — что стало высшим его триумфом — перейдя пустыню, смог взять верх над самим собой.

Принятие варварских нравов и обычаев, пьянство, которое, в понимании современников, расстроило его нервы, и объясняют, вовсе их не оправдывая, заговоры, замышлявшиеся против личности Александра, солдатские бунты, досаду македонян, которые в конечном итоге и привели к смерти героя. Под этим углом зрения он оказался побежден собственным завоеванием, однако сила его души еще более возвеличила Александра. Рассказы, повествующие об осуждении на смерть друзей, пажей, людей, ему обязанных, призваны снять с царя моральную ответственность. Он — жертва Рока или собственной судьбы, как Геракл — жертва своего безумия. Зевс-Амон сблизил их обоих испытанием, тяжко ударившим по Александру. Через страдание тот и другой обрели знание, недоступное большинству людей. С какой страстью Александр, как утверждает традиция, вопрошал индийских мудрецов при дворе Таксилы о таинствах жизни и смерти! Он и сам знал по опыту, уже слышав это из уст Аристотеля, что быть посвященным значит страдать. «Pathein mathein», — часто повторяли греки: «Страдание учит». В этих рассказах из совершенно иной эпохи — никакого упоения страданием. Они изображают Александра раненым, мучающимся, кающимся, в слезах: быть человеком, причем человеком высшего рода, — значит иметь достаточно мужества и для того, чтобы плакать.

Оставив Гекатомпилы и блаженную Парфию, армия пересекла взбунтовавшуюся Азию — от Сузианы близ Мешхеда в Иране и до Герата в Афганистане, а затем Дрангиану и край ариаспов к северу от озера Зарангай, теперешнего Гамун-э-Гельманд[30]. Именно здесь, во Фраде (ныне Фарах) в октябре 330 года был раскрыт так называемый «заговор Филота», участники которого поплатились за него жизнью. Настоящий же заговор замышлялся одним из товарищей Александра, — несмотря на все клятвы, попойки и братство по оружию. Димн, один из друзей царя, принимал участие в походе с самого начала. «Он был за что-то обижен на царя и, уступив своему чувству гнева, составил против него заговор. У Димна был возлюбленный по имени Никомах, и Димн убедил присоединиться к заговору также и его, а тот, будучи еще совсем юным, рассказал об этом деле брату Кебалину. Кебалин же, страшась, как бы кто из осведомленных о заговоре не опередил его и не открыл всего дела царю, решил объявить о нем сам. В тот же день он отправился и, встретив Филота и с ним переговорив, просил как можно быстрее донести о деле царю. Однако Филот — то ли из-за того, что и сам был в числе заговорщиков, то ли по легкомыслию — воспринял сказанное ему с большим безразличием и, явившись к Александру и обсуждая с ним многие весьма разнообразные дела, ничего не сказал о сообщении Кебалина… Когда Филот поступил точно так же и на следующий день, Кебалин, опасаясь, что царю сообщит об этом деле кто-то другой и опасность будет угрожать уже ему самому, оставил Филота в покое и, подойдя к одному из царских пажей (Метрону), подробно ему обо всем рассказал и попросил как можно скорее доложить царю» (Диодор, XVII, 79, 1–4).