Я люблю - Александр Авдеенко

Богатырев отвозил из котлованов будущего доменного цеха первую платформу вынутой земли и украдкой, в темной будке паровоза, вынюхивал ее духовитость, брал на зубы и плевался от горечи. Он доставил первый пульман огнеупорных кирпичей к мартеновским печам. Ему поручили отвезти первый ковш жидкого чугуна. И первого паровозного машиниста из вчерашних землекопов также подготовил Богатырев.

Теперь на Магнитострое сто паровозов, а Богатырев по-прежнему такой, как в первые дни. Сдав свою смену, он не идет домой, где ждет его молодая жена Мария Григорьевна. Все сто магнитогорских паровозов кажутся ему одной его машиной, за которую он отвечает.

Женился он на старости вторично, лет пять назад. В поездках тосковал; хоть на три дня отлучался, а все-таки каждый день письма посылал. Вот дома только мало бывал. Мария Григорьевна терпела, терпела, а потом лютовать начала. Богатыреву же некогда ублажать ее. Он целыми днями лазает по горячим паровозам, к людям присматривается, ищет что-то, оставляя в своей книжечке, бережно завернутой в газетную бумагу, какие-то записи. Дома он долго рассматривает свои наблюдения, подсчитывает цифры и неодобрительно крутит головой…

Жене жалуется:

— Понимаешь, Маруся, ни одного опытного помощника, ни одного порядочного машиниста, окромя эксплуатационников. Беда!

А Мария Григорьевна ловит блох в дымчатой шерстке кошки и угрюмо молчит. Хочется крикнуть этому дуреющему от работы старику, что ей надоело сидеть в комнате целыми днями одной, а вечером слушать разговоры о паровозах. Она уже тайком начала думать о том, чтоб связать свое барахлишко и уехать на родину…

Однажды, лежа в кровати, нечаянно подслушал я, как Мария Григорьевна поведала свои тайные планы Лене. Она давно, с первого дня замужества, подружилась с ней, привыкла поверять ей все свои думы.

— Кину я к чертякам рогатым цю окаяну Магнитку, подамся в свою Алмазну. А то зачахну, як та роза. Глянь що тут робится: суховеи з ранку до ранку, пыляка, гвалт… Скажена ярмарка, а не город. А дома… боже ж ты мий, що дома!.. Вишневый садочек, чиста ричка, квочка з цыплятами, соняшники в огороде, ночна фиалка, сусидки, молодый мисяц над тополями, писни…

Лена, выслушав исповедь, сказала:

— Делай как хочешь, Мария. Твоя воля.

— Знаю, шо моя. Того и бунтую. Сделаю!.. Поставлю на своем. Тильки ты, Леночко, пидготов батька… Не можу я так, с бухты-барахты… Шкода мэни його, бидолагу. Добрый вин чоловик, и так кохае мэнэ!..

— Нет, Мария, в вашу жизнь я не буду вмешиваться. Живите, как вам хочется. И в свою я вам тоже не позволю вклиниваться.

— Так я и не собираюсь, не лякайся, лизты в твою жизнь. Все бачу, а мовчу.

— А что ты видишь?

— Ой, Ленка!..

— Нет, ты скажи что?

— А то, шо твий час, дивчино, настав.

— Какой час?.. Что ты выдумываешь?

— Ах, Леночко! Давай краще помовчим. Допомогай мэни збираться в дорогу.

Богатырев ничего не подозревает. По-прежнему с работы бежит на чужие паровозы, с необидным упреком заглядывает в глаза малоопытным машинистам и рассказывает, как нужно выхватить тяжелый поезд на большой подъем, насколько затянуть рычаг. Показывает, как плавно спустить большой состав с уклона, как подходить к семафору.

Так незаметно и заедет на далекую станцию. Здесь еще, глядь, помощник пар упустил. Мокрый, падая на колени, помощник горячится у топки, но стрелка манометра катастрофически падает все ниже и ниже.

Богатырев сочувствующе качает головой и берет угольную лопату. Он ловко хватает кучки подмоченного угля на самый кончик совка и тонким слоем рассевает по топке. Желтое пламя румянится, белеет и вспыхивает молочным пожаром. Дрожащая стрелка клонится вправо, а в цилиндры идет тугой сильный пар…

Когда, наконец, соберется домой, темнота уже наступила. Но и в хоромы тянет свои паровозные интересы.

— Мало того, что двоих к себе на жительство вселил, так еще вечерами собрания устраивает, — ворчит Мария Григорьевна.

Это не собрания у нас, не беседа, не воспоминания, но что — не знаю. Сюда собираются чуть ли не все помощники. Двух комнат мало, сидеть не на чем, обе кровати заняли, оседлали ящики, кто на стол прилег, кто в обнимку с соседом на одном табурете расположился. Стоит среди нас Богатырев и водит по своим тридцати годам паровозной службы.

И всегда такие вечера не обходятся без Лены. Сидит в дальнем уголке, серьезная, тихая, в белой кофточке, смуглолицая, читает книгу, а сама, чувствую, ничего не понимает. Услышав мой голос, опустит книгу на колени, вскинет гордую голову и смотрит на меня своими лесными глазами. Почувствую я ее взгляд на себе, и так горячо сделается на сердце. Хочется смотреть и смотреть на Лену, но боюсь. Как только встречаются мои глаза с ее глазами, так она сразу хмурится, опускает голову и долго потом не поднимает.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Голубоватый конверт и обыкновенная почтовая бумага попутали задуманные планы Марии Григорьевны…

Это было в зимний вечер. Я только что вернулся с курсов и угрюмо стоял около своих скованных ремешками лыж. Натерты они мазью, отшлифованы пробкой и шерстяной тряпочкой — просятся на снег, но… Рядом с моими всегда стояли еще две пары лыж. Сейчас их нет. Нет ни Бориса, ни Лены. Убежали в заснеженную степь, а я…

На улице снег выше бараков. Мороз, звезды и северное сияние — зарево доменных плавок. Хочется пролететь над этим миром, глотнуть жадно воздух и закричать через плечо: «Лена, Борька, догоняйте!..» Но я не могу этого сделать. Я должен срочно сдать экзамен на машиниста. Вчера на Рудной горе неопытные водители разбили два паровоза и состав. Сутки домны стояли без руды.

Каждый день я хожу на курсы. Сегодня нам читали лекцию о конструкции и действии тормоза Вестингауза. Казалось, что все понял. Радовало, что сегодня могу на лыжах пойти. Но взялся за ремни и понял, что в голове-то у меня туман. Попробовал представить, как в случае экстренной надобности буду тормозить поезд, какие меры приму при порче воздушного насоса. Ну, вот они, вот в углу моей памяти, на бумаге все формулы, а никак не оживают. Мертвые. От досады сел на скамью, выругался, потом бумагами обложился, сижу…

Ну, какой из меня будет машинист без знания тормоза? Разве я дождусь когда-нибудь, чтобы мне дали в управление бронепоезд? Пронесусь ли когда-нибудь рядом с ветром, ведя курьерский поезд?

Паутина лампочки сильно накалилась. В комнате как будто воздуха прибавилось, потолок выше поднялся. Богатырев сидит за столом, сияет добротой и лаской. Сел я рядом с ним, хлопнул о стол чертежами тормоза Вестингауза.

— Учи, дядя Миша! Вдалбливай! Бестолковый я.

Мария Григорьевна тяжко вздыхает, гремит тарелками, чашками, чай готовит. Она знает, что засидимся до рассвета. Надо, стало быть, нас подкрепить.

Ворчит она, часто косо поглядывает на мужа, но все-таки свое дело делает аккуратно. После работы Богатырева всегда на столе ждала нарезанная селедочка в янтарном масле, выложенная мраморными ломтиками лука, и золотистая водка, настоенная на лимонной корке.

Богатырев доволен. Как-то он сказал мне:

— Покорилась. Забрало все-таки, но выстояла.

В награду он приготовил ей подарок: съездил в деревню, раздобыл квочку, яиц, накупил в консервные банки цветочных отростков и торжественно преподнес:

— На, Марь Григорьевна, хозяйствуй.

Жена хозяйствовала охотно, и ему казалось, что все больше и больше она начинает жить его делами. Вот сегодня он делал пробную поездку с группой своих старых учеников. Они все с успехом выдержали экзамен на самостоятельное управление паровозом. Богатырев с увлечением рассказывает об этом жене:

— И как они ехали, Марь Григорьевна! Им, клянусь богом, с ручательством можно завязать глаза — и тогда не растеряются. Молодцы, герои ребята!

Мария Григорьевна молча, покорно слушала возбужденного мужа.

— Подумать только! Машинист за один год, один годочек. А я всю жизнь тянулся. Пятнадцать лет! Без магарыча нашего брата к паровозу не подпускали раньше такого срока.

Богатырев с тихой грустью качался на пьяном табурете. Может, он тосковал о напрасно растраченных годах.

Не давала ему печалиться Мария Григорьевна. Держала водочные запасы, поила в завтрак, в обед, в ужин и на сон наливала рюмочку до краев, щедро угощала.

Богатырев когда-то любил водку. Но Мария Григорьевна, став его женой, разлучила его с хмелем. А теперь сводницей сама стала. Почему? Куда тянет?

Не хотел старой дружбы Богатырев, крепился, твердой рукой отводил соблазн. Он цедил за обедом по единой рюмочке, торопливо вскакивал и спешил в депо, приговаривая:

— Некогда, не-е-екогда, Марь Григорьевна!

Однажды все разом выяснилось, куда «чертовка» толкала своего мужа, чего добивалась от него.