Мой брат Наполеон - Фрэнк Кеньон

Снова и снова он обвинял меня во вмешательстве в государственные дела, пока я, доведенная до белого каления, не попыталась действительно вмешаться. Это произошло после его ребяческой попытки запереть меня в стенах моих апартаментов в Казерте и когда мне стало ясно, что ему часто трудно принять даже самое простое решение, необходимое для управления королевством. У него было лишь одно желание: высадиться на Сицилии. Только это и его растущая ненависть ко мне ежедневно занимали мысли Мюрата. Ненависть усилилась после получения письма Наполеона со строгими предупреждениями. Он писал:

«Зачем я поставил королем в Неаполе одного из членов моей семьи? Вовсе не для того, чтобы к моей торговле относились хуже, чем если бы на троне сидел мой враг. Я хочу прежде всего наибольшей выгоды для Франции.

Покорял я королевства вовсе не для того, чтобы лишить Францию последующих преимуществ. Если то, чего я желаю, не будет исполнено, я буду вынужден включить эти королевства в состав Франции. Я уже аннексировал Голландию.

На очереди Испания и другие государства, если они откажутся войти безоговорочно в мою систему».

Мюрат прокомментировал коротко, но со злом:

— Это вызов, черт побери!

Королевский двор в Неаполе к тому времени раскололся на две фракции: французскую и итальянскую. Я поддерживала первую, Мюрат — вторую, он объявил, что никогда больше не станет причислять себя к французам. Для усиления собственной позиции я завела себе двух любовников: военного министра Доре и адъютанта Воги, которым Мюрат полностью доверял. Не то, чтоб я действовала только из холодного расчета. Они были красивыми мужчинами, весьма искусными в постели; всегда очень приятно, как я уже заметила ранее, удачно сочетать деловые отношения с удовольствием.

Открытой борьбы за власть между мною и моим мужем не было. Все находилось, так сказать, в подвешенном состоянии, пока Мария-Луиза не приготовилась родить. Однажды на государственном обеде Мюрат, ко всеобщему замешательству, обвинил меня в подготовке дворцового переворота, но уже в середине своей тирады он утратил всякий интерес к данной теме и начал горячо говорить о Сицилии.

Примерно через неделю Мюрат узнал о моей любовной связи с военным министром по вине Доре; пылая страстью, он имел неосторожность послать мне любовное письмо, которое перехватили шпионы Мюрата. Один из моих шпионов сразу же информировал меня о случившемся, но было уже поздно что-либо предпринять для предотвращения ужасной сцены. Началась она с внезапного, в духе классических мелодрам, появления Мюрата в моих апартаментах, в руках по пистолету. Его вид убедил, что моя жизнь в опасности, но от чрезмерного испуга я оказалась не в состоянии позвать на помощь.

— Доре? — завопил он. — Доре и ты!

Отрицать было бесполезно.

— Что из того, Мюрат?

— Думаешь отплатить мне той же монетой?

Я старалась успокоить неистово колотившееся сердце.

— Мы больше не живем как муж и жена. В любом случае ты всегда развлекался с другими. Я тоже имею право развлечься.

— Но не бесчестить мое имя!

— Убей меня, если не можешь иначе, — сказала я, стараясь выиграть время, — но что тогда произойдет с тобой?

— Обесчещен! — судорожно зарыдал Мюрат. — Убью не тебя, а себя… себя, — добавил он, прикладывая пистолет ко лбу.

Немного оправившись от испуга, я резко сказала:

— Продолжай вести себя как помешанный, и тебя закуют в железо.

— Ты будешь рада… непременно будешь!

Я попыталась сделать вид, что вот-вот упаду в обморок. Он невольно приблизился, и я получила возможность выхватить у него один пистолет. Другой он бросил сам, упал в кресло, подобно заурядному провинциальному актеру, и залился слезами. Между отдельными всхлипываниями он, разумеется, меня бранил. Я вызвала придворных докторов, и они уложили его, стонущего и совершенно раскисшего, в постель. На этот раз мозговая лихорадка длилась недолго. Через два дня он полностью выздоровел, попытался сперва сделать вид, что ничего не помнит, затем заявил, что болезнь, причинами которой якобы были постоянные тревоги и переутомление, прояснила голову.

— Ты больше не чувствуешь себя обесчещенным? — спросила я.

— Что сделано, то сделано, — пожал он плечами. — Давай больше не будем об этом.

Тем не менее он уволил Доре и назначил нового военного министра, старого и довольно безобразного на вид господина, на которого он мог всецело положиться. Так закончились мои усилия по укреплению собственных позиций с помощью Доре.

А теперь о рождении единственного законного ребенка Наполеона, несчастного Римского короля. Мальчик появился на свет в Тюильри двадцатого марта тысяча восемьсот одиннадцатого года, вскоре после увольнения Доре. Обстоятельства рождения известны мне из писем парижских друзей, в том числе и от секретаря Наполеона. Из их сообщений я смогла составить довольно детальную картину того, как это происходило.

Вечером девятнадцатого марта беременная австрийская телка прогуливалась с Наполеоном на террасе дворца. Представляю себе, как император время от времени собственноручно клал ей в рот кусочки итальянского шоколада, причем делал это весело, поскольку разлив желчи уже больше был не в состоянии породить ложные надежды, но зато, возможно, ускорить ожидаемое с таким нетерпением знаменательное событие. Прогуливаясь, Мария-Луиза внезапно пожаловалась на боли в ее величественном императорском животе. Наполеон поспешил в покои, уложил ее в постель и срочно послал за самым главным, то есть акушером, который и объявил, что родовые схватки, несомненно, начались.

— Позаботьтесь о том, чтобы во всех церквах Парижа звонили в колокола, — наказал он Меневалю.

Сперва Наполеон намеревался постоянно находиться рядом с Марией-Луизой, но не смог выдержать вида ее искаженного болью лица и ужасных воплей. Бледный и потрясенный, он в сопровождении Меневаля удалился в свой кабинет.

— Скажите им использовать наркотическое средство, — пробормотал Наполеон.

— Ваше Величество, Ее Императорское Величество запретила это из религиозных соображений.

— Мужественная, хотя и глупая, женщина, Меневаль… Ребенок должен быть мальчиком! Все мои планы, все мое счастье, сама моя жизнь зависит от этого! — неожиданно, как безумный, вскричал он.

Меневаль хранил спокойное молчание.

— Я знаю, что вы думаете, что думают все, — горячо продолжал Наполеон. — Пол ребенка определяют только боги, но до сих пор они были милостивы ко мне.

В этот момент в кабинет вошел акушер.