Убить фюрера - Олег Курылев

Компаньоны миновали парк Тюильри и завернули на улицу Святого Флорентина. Утренний променад подходил к концу, заканчивался и рассказ Каратаева.

— Ахмеда должны были казнить в начале будущей зимы. По иронии судьбы, смещение Китченера не имело никакого смысла. Через несколько месяцев, когда начнется война, он будет отозван в метрополию, где вплотную займется вопросами мобилизации и комплектования армии. В Египет ему уже не суждено будет вернуться. А в начале июня шестнадцатого года на крейсере «Хэмпшир» он отправится в Петербург с десятью миллионами фунтов в монетах и слитках для северного союзника. Пятого числа «Хэмпшир» наскочит на германскую мину и через пятнадцать минут скроется под водой. Из шестисот пятидесяти человек спасутся только двенадцать. Горацио Китченер, которому когда-то предсказали умереть в воде, именно так и закончит свои дни.

Каратаев смолк. Он был доволен собой.

— Браво! — искренне похвалил товарища Нижегородский. — Снимаю шляпу. Остается последнее: почему маска должна быть сейчас непременно здесь, в Лувре?

— Потому что здесь Ахмед. Держу пари, он сам напросился на поездку в Париж. Для нас, Нижегородский, он как лакмусова бумажка — там, где Ахмед, там и маска.

— То есть ты думаешь, что он приготовил ее для Китченера?

— Уверен. Для кого же еще? Вспомни, как Ахмед с первых слов заявил тебе, что они сразу заподозрили кражу. А ведь он вполне мог отстаивать другую версию: маски не было, и все тут. Поди докажи. Но факт кражи, Вадим, ему был нужен, чтобы потом обвинить в ней консула, который, между прочим, лично посещал раскопки и мог вывезти оттуда все, что угодно. Добавь к этому, что ни в одном порту северного, да, пожалуй, и южного полушария багаж британского консула не подлежит таможенному досмотру.

— Да, ты прав… — Нижегородский задумался и замедлил шаг. — Лакмусова бумажка, говоришь…

Он вдруг бросился на мостовую и чуть ли не схватил под узцы лошадь проезжавшего экипажа. Кучер испуганно натянул поводья. Он только что отъехал от их гостиницы, где высадил пассажира, и был свободен.

— Шеф! Гони к восточному подъезду Лувра! — крикнул Вадим, запрыгивая в коляску. — Савва, переведи ему!

Через несколько минут компаньоны были на Рю де Лувр.

— Понимаешь, — объяснял Вадим, когда они быстрым шагом шли к служебному входу, — Ахмед вчера что-то сказал Дэвису насчет своего отъезда. То ли завтра, то ли вообще сегодня вечером. В этот момент я уже снял очки…

Когда у очков складывались дужки, их связь с центральным компьютером прерывалась, поэтому Каратаев не мог знать о последних словах египтянина.

Они принялись колотить в дверь.

— Надо было через центральный вход. — Нижегородский пнул в сердцах высокую дубовую створку. — Я подумал, что раз музей еще закрыт для посетителей, то…

Дверь медленно отворилась. На пороге стоял очень пожилой человек в темно-синей униформе. Он был невысок, подслеповато щурился и тем не менее нес во всем своем облике достоинство государственного чиновника. На черном поясном ремне у него висела огромная связка ключей, нанизанных на большое кольцо.

— Que se passe-t-il ici?[41]

«Страж подземелий», — решил Нижегородский и попросил компаньона переговорить с «папашей».

— Bonjour, monsieur. Comment allez-vous? Nous voudrions[42]… — начал медленно Каратаев.

Эмиль Гар, младший сторож-смотритель корпуса Сюлли, оказался уроженцем Эльзаса. Он покинул родину более сорока лет назад вместе с отступающей французской армией. Невзирая на семьдесят процентов немецкой крови, он считал себя французом, однако все еще помнил свой родной язык. Уловив фонетику немецкого произношения в словах пришельцев, старик повторил свой вопрос по-немецки:

— Что здесь происходит? Что вам угодно? Это служебный вход.

— Папаша, — обратился к смотрителю обрадованный Нижегородский, — нам необходимо срочно попасть в музей. Мы работаем с Тедди Дэвисом.

— Что-то я вас не припомню, — прищурился старичок. — Если у вас есть пропуска, идите через центральный вход, если нет — ждите открытия до половины второго. А я не могу вас впустить. Да и господин Дэвис сегодня еще не приезжал.

— А Ахмед Вахари, археолог из Египта, здесь? — спросил Каратаев.

— Этот тут. Он пятую ночь не вылезает из хранилища, но у него есть на то разрешение самого господина директора.

Видя, что сторож — дедок тертый, Нижегородский вздохнул и достал из кармана пачку каких-то карточек.

— Где же это… ах да, вот, папаша, смотри. Узнаешь? — он протянул одну из карточек к самому носу старика. — Вот это я, видишь, слева? А это ваш президент… Как не похож?! Да ты разуй глаза, дядя… Какой Фальер? У вас уже второй год Пуанкаре! Во дает! Ты вообще в газеты-то заглядываешь? Короче, дед, мы сотрудники международной археологической экспедиции, готовим здесь выставку «Тайна гробницы Тутанхамона». Через неделю ее должен посетить Раймон Пуанкаре, — Вадим энергично ткнул пальцем в фотокарточку, — и нам поручено проверить, как идут работы.

Смотритель, помнивший еще Наполеона III, но путавший современных политических деятелей, неожиданно оживился.

— Не называйте меня папашей, я — Эмиль Гар, гражданин республики. И с каких это пор во французском музее распоряжаются немцы?

— Резонное замечание, — согласился обескураженный Нижегородский, — но дело в том, гражданин Гар, что эта выставка — мероприятие скорее политическое и международное. Обещали подъехать кайзер, король Георг и русский царь. После утряски «марокканского вопроса» наши страны снова с уверенностью смотрят в будущее…

— Ничего не знаю, ждите здесь, — отрезал сторож. — Скоро придет старший смотритель, и я доложу о вас.

Дверь закрылась. Счастливое разрешение «марокканского вопроса» вряд ли могло заинтересовать гражданина Гара, от внимания которого ускользнул даже факт смены президентов республики.

— Чертов Вельзевул, — ругнулся Нижегородский, имея, вероятно, в виду легендарного призрака Лувра Вельфегора. Он снова принялся колотить в дверь. Когда же та вторично отворилась, он сунул в щель ногу, а под нос смотрителя золотую стофранковую монету. — Вы обронили деньги, гражданин.

Видя, что стофранковик произвел на сторожа гораздо большее воздействие, нежели фальшивая фотография, Вадим, дабы усилить эффект, принялся крутить ее в пальцах, попеременно показывая смотрителю то ее аверс, то реверс. Вряд ли папаше Гару часто приходилось видеть стофранковик так близко.

На аверсе тридцатидвухграммового диска из золота 900-й пробы был отчеканен обнаженный ангел, записывающий на свитке текст конституции. Связка римских фасций слева и гэльский петушок справа дополняли композицию медальера Аугустуса Дюпре, над которой сверху было выбито «REPUBLIQUE FRANCAISE». На оборотной стороне в венке из лавровых листьев четко читалось «100 FRANCS 1906», по внешнему краю шла надпись «LIBERTE EGALITE FRATERNITE», а литера «А», маленькая раковина и топорик внизу являлись знаками Парижского монетного двора. Это была, пожалуй, самая крупная звонкая монета своего времени.

Старик весь как-то подобрался и вытянулся во фрунт, словно ему предстояло принять из рук президента орден на красной ленточке. К слову сказать, когда около трех лет назад, в августе девятьсот восьмого, у них похитили «МонуЛизу», Эмиль Гар облазил все дворцовые чердаки и подвалы. Кто-то из сторожей в шутку намекнул тогда, что воры не смогли вынести картину и спрятали ее где-то в Лувре и что за сведения о ней непременно дадут орден офицера Почетного легиона. Слава богу, совсем недавно похититель сам привез полотно во Флоренцию и со словами «Лувр набит сокровищами, принадлежащими Италии», отдал ее в Галерею Уффици. Так что скоро «Джоконду» вернут в Париж.

— Держите ваши деньги и впредь будьте внимательнее.

Нижегородский взял руку смотрителя, вложил в безвольную ладонь тяжелый золотой диск и, слегка отодвинув старика в сторону, вошел внутрь.

— Ведите нас к египтянину и все время находитесь рядом. Может понадобиться ваша помощь, гражданин. Если дело выгорит, — таинственно добавил Вадим, — вам не избежать повышения.

Сторож запер дверь и повел компаньонов к ближайшей лестнице. Ему и раньше приходилось пропускать за деньги студентов-историков, молодых художников или чудаков-ученых, которым приспичило поработать с экспонатом, почему-либо недоступным для обозрения. Сторожа проводили их в хранилища или в закрытые для посетителей залы и не видели в этом ничего предосудительного. Конечно, они знали о конкуренции, существовавшей между мировыми музеями, и о том, что среди тех, кого они впускают, может оказаться какой-нибудь эксперт, нанятый «Метрополитен», или прикинувшийся школяром из Латинского квартала журналист. Таких в первую очередь интересовали новые приобретения Лувра. Те, о которых ходили легенды, о которых спорили, но которые специально месяцами выдерживались подальше от любопытных глаз, чтобы еще больше заинтриговать падкую до всего таинственного публику. Но, главное, вновь приобретенные шедевры следовало в первую очередь скрывать от вражеских шпионов-экспертов, чтобы те заранее не усмотрели в какой-нибудь статуе или обломке доисторического камня подделку.