Собрание сочинений в пяти томах. Т. 5. Повести - Дмитрий Снегин

— Время истекло. В чем дело, господа?

— Мы согласны.

— На что согласны?

— Капитулировать.

Тишина, будто все живое, что набилось в это подземелье, окаменело. Илья говорит:

— Ведите свои части к рейхстагу. Строем. Впереди колонн — белые флаги. Оружие оставить на месте. Все.

— Мы хотели бы вместе с вами.

«Тут нет игры», — думает Илья.

— Торопитесь, у нас не остается времени.

Все сорвалось, заметалось, побежало. Резкие команды, возгласы проклятий, гвалт. Суетливый полковник выстрелил себе в висок. Несколько офицеров подхватили труп, но не смогли нести и, подстегиваемые выкриками: «Капитуляция», «Кто привел нас к погибели», «Не падайте духом — впереди война реванша», бросили труп и побежали...

А из черного зева метро уже выливался солдатский поток. Этот поток выбросил парламентеров на площадь в ту минуту, когда откуда-то начали бить фаустпатронами.

— Провокация! — крикнул Сьянов и косо, как при атаке, устремился к рейхстагу.

Осколком кирпича его ударило по правому уху. Он оглох и не чувствовал крови, узкой струйкой стекавшей к подбородку. Таким он и вбежал к Зинченко.

— Идут капитулянты, не стрелять!

«Гитлера на веревке приведите...»

Это наказал им солдат. Солдат сидел в траншее, а они шли на переговоры. Тогда еще была война, и никто не знал, когда она кончится.

Война по существу кончилась. Остался ли в живых тот солдат? Он не должен умереть! Он имеет право приказывать — Гитлера на веревке приведите! Он не успокоится, пока не убедится, что Гитлера нет на земле.

Илья лежит на спине, закрыв глаза и положив под голову руки. Думает, слушает перебранку Митьки Столыпина и солдата Широкова, приставшего к роте во время боев за Берлин. Он интеллигентен и начитан. Широков доказывает:

— Современная медицина способна неузнаваемо изменить облик человека. Понимаешь, пластические операции.

Столыпин добродушно возражает:

— Ты преврати своей пластинкой Гитлера в осьминога, все равно узнаю гада и прикончу. И так поступит любой. — И после ленивой паузы: — Это фюрер хорошо знает.

— Значит, ты веришь болтовне, что Гитлер скрылся?

— А что ему оставалось делать? Одно из двух: или покончить с собой, или удрать. Он же из трусов трус.

Широков задумывается.

— Да, он побоится прийти на суд народов.

Солдаты уверены, что командир роты спит, и разговаривают тихо. А им хочется громко, на весь мир заявить, что они думают о войне и Гитлере. Но нельзя. Наш Сержант спит. Илья понимает это, поднимается, уходит. Теперь, после капитуляции, наступило странное безделье. Он решает побродить по Берлину — один. На площади он увидел трех военных, осматривающих здание имперской канцелярии. На всех новенькое обмундирование сидит абы как, сразу видно — не кадровые военные. Теперь таких в Берлине много. Юристы, ученые, эксперты, врачи особых специальностей. Лазают по катакомбам, водосточным трубам, чердакам, подземельям. Что-то ищут, опечатывают, фотографируют.

И те, трое, искали. Илья догадался: смотрят — где вход. Обнаружив, они устремились в подземелье по ниспадающему коридору. Сьянов, так — от нечего делать — спустился за ними.

Тут и там заметались пучки света карманных фонариков. Снизу потянуло затхлостью, бензином. Потом Илья уловил слабый и нежный запах фиалок, потом раздался удивленный возглас: «Гитлер!» Опережая многих, Илья влетел в подземный зал, заставленный стильной мебелью, устланный коврами. Но и ковры, и мебель он увидел потом. А сразу увидел Гитлера. Он лежал на полу. Мертвый. Усики щеточкой — под заостренным носом, челка клинышком. На груди покоилась голова женщины. Спокойное, красивое лицо, в свете фонариков вспыхивают рыжие волосы. Женщина до последней минуты своей жизни думала о губах, гриме, прическе, хотела быть красивой. Все сохранилось: помада на губах, прическа, изгиб удивленных бровей. Ушла жизнь.

Илью толкали. В подземелье спешили солдаты, неизвестно как узнавшие о такой находке. Седые люди в военном приказали всем посторонним оставить помещение. Среди посторонних оказался и он — Сьянов. Узколицый капитан, хмуря тонкие брови, недовольно сказал:

— Вам здесь не место, товарищ старший сержант!

Илья не обиделся. Каждому свое. На рассвете он имел полное право войти в это помещение — с противоположной стороны. И вошел бы, если б... Должно быть, в тот день немцы узнали о самоубийстве Гитлера и Евы Браун. Должно быть, потому переполошились тогда генералы и полковники. Одни убежали, другие капитулировали. Он продиктовал им условия капитуляции. Заарканил Гитлера. Это было труднее сделать, чем сфотографировать мертвеца! Впрочем, каждому свое.

Илья возвратился в рейхстаг. На ступенях его встретил знакомый журналист «Огонька», спросил:

— Слышал, Гитлера нашли?!

Илья хотел сказать: «Эка невидаль, да он у меня на веревке позади плетется» — и только улыбнулся. Журналист махнул рукой и шибко побежал через площадь, минуя воронки и траншеи, перепрыгивая через ежи и кучи кирпича. Сьянов смотрел ему вслед и дивился проворству и ловкости журналиста. «Тоже солдат». Он почему-то вспомнил первый бой на реке Пола и как сам бежал от разрывов, грохота, страха... Да, здорово он тогда струсил. Впрочем, то не было трусостью. То был страх. Всю войну страх жил в нем где-то глубоко-глубоко, преодоленный, побежденный. И в первом бою он не струсил, а просто хотел убежать от страха. Но от страха не убежишь. Страх надо сломить, покорить — в себе самом. Одному трудно. Ему помогли — тот, первый командир роты, и Петр Кореников, Дос Ищанов и Вася Якимович, капитан Неустроев и старший лейтенант Берест, Митька Столыпин и Аня Фефелкина. Помогла вся та жизнь, которую он прожил до войны.

Погруженный в думы о былом, Илья и не заметил, как с ним рядом пошла Валя Алексеева. В гражданском платье. Волосы, как всегда, гладко причесаны, блестят. Узкие красивые руки обнажены, она держит их на груди, словно озябла. Улыбается, а в глазах печаль.

— Я так счастлива, — Валя смотрит себе под ноги.

— Все счастливы.

— Счастлива, что победа, что война кончилась, что вы остались живы.

«Остался живой», — Илью подхватывает волна воспоминаний. Он видит ту, довоенную жизнь, жену, детей. Зовущая тоска впервые безраздельно овладевает им.

— Теперь домой, — самому себе говорит он*.

Валя крепче прижимает к груди обнаженные руки.

— Илья Яковлевич, неужели вы не понимаете, не чувствуете, что все довоенное позади? Позади война. Впереди — новая жизнь!

Илья молчит.

— Все надо строить заново — на службе, в семье... — Валя замерла, спохватившись, что сказала лишнее.

— А раны? Они становятся больнее оттого, что стареют.

«Он давно обо всем знает, — осенило Алексееву. Она сначала обрадовалась, а потом ужаснулась: — Он не может полюбить меня, не может!»

— Прости, Илья, — шепчет Валя. — Я думала, что оберегаю тебя, а сама мечтала о несбыточном.

— И несбыточное сбывается, если сильно захотеть, — рассеянно улыбается Сьянов, отдаляясь от Алексеевой.

Рано ставить точку...

Прочтя рукопись «Парламентера», Сьянов сказал:

— Так оно и было. Но...

— Хочешь объяснить, как ты увидел распростертого в бункере Гитлера, труп которого сожгли в саду имперской канцелярии задолго до твоего прихода туда?

Сьянов смотрит на меня с укором, гневно говорит:

— Никто его не сжигал. Это невозможно было сделать хотя бы потому, что и имперская канцелярия, и сад к тому времени находились под постоянным и сокрушительным огнем нашей артиллерии и пулеметов... Нет, похороны фашистского викинга, как того хотели его приближенные, не состоялись. После самоубийства Гитлера нацистские заправилы бросили его труп и разбежались, как крысы с тонущего корабля.

Шли годы. В мировой и советской прессе публиковались новые сведения о последних днях (и даже часах) бесноватого фюрера. Сьянов стоял на своем. Но постепенно его убеждение в своей, как он называл солдатской правоте, поколебалось. И как-то Илья признался:

— Может, я видел двойника Гитлера... Черт их разберет! — Илья помолчал, потер ладонью лоб. — Я о другом хотел сказать...

Он вынул из кармана какой-то простенький перстень. Рассеянно катает по столу. Пауза затянулась.

— Видишь ли... ты убежден, что Столыпина звали Митькой, а Ищанова Досом? Веришь как метрикам. Но у них, кажется, были другие имена.

— Какие?

— Забыл... прошло столько лет. Да ведь вам, писателям, такое разрешается? Вот и у Бориса Полевого Мересьев, а не Маресьев.

— Разрешается, — улыбаюсь я.

Однако радость моя преждевременна. Сьянов одной рукой катает кольцо, а другой крепко держит рукопись, не собираясь возвращать. Молчит, и это молчание не предвещает ничего хорошего. Наконец он выдавливает:

— И еще...

Мы сидим на веранде, оплетенной виноградом. Ночью прошел дождь. Воздух чистый, свежий, а мне душно.