Живой Журнал. Публикации 2011 - Владимир Сергеевич Березин

Дело в том, что он один из последних, если не последний литературный критик. Ведь русская критика, идущая от пушкинских времён, через весь XIX век и почти весь XX закончилась как раз тогда — может быть именно в «Новом мире». Сейчас есть публицистика и рецензирование, довольно много эссеистики. Я наблюдаю также массу литературоведения, выдающегос себя за критику. Но критики, той, настоящей кртитики с «установками» и «направлением» уже нет.

Ну а в фильме Габриловича два героя едут по фронтовой дороге.

Главный герой — военный корреспондент едет со своим товарищем в машине, что называлась «эмка».

Это самое начало войны, и на них ещё форма старого образца.

Одного из них играет артист Богатырёв, а другого, его зовут Всеволод Николаевич Гладышев — артист Лавров. Со своей трубкой он очень похож на писателя Симонова. А вместе они похожи на других людей, военкоров Лапина и Харцевина, сгинувших при выходе из окружения в 1941 году.

Героя Богатырёва, главного героя, все зовут Филиппок, потому что жизнь им пренебрегает.

Он говорит своему спутнику:

— Поэт Хлебников был очень несчастен в любви… — и дальше он почти точно цитирует Шкловского.

Но тут же прилетает немецкий самолёт, и вот уже эмка с убитым шофёром стоит, уткнувшись капотом в реку. Гладышев оказывается ранен и не может идти. Жизнь довольно жестока, не только любовь.

Извините, если кого обидел.

06 мая 2011

История про статью Гуковского "Шкловский как историк литературы"

Журнал «Звезда», 1930, № 1.

Гр. Гуковский. ШКЛОВСКИЙ КАК ИСТОРИК ЛИТЕРАТУРЫ

Комментарии помечены номерами страниц. Примечания приведены в тексте комментариев, за исключением последнего).

Особая благодарность Дм. Баку.

Извините, если кого обидел.

07 мая 2011

История про жизненный успех

Это успех, я считаю.

Хоть тушкой, хоть чучелком, я всё-таки примазался. Только не надо, пожалуйста, ничего исправлять.

По-моему, я обнаружил очередной гадательно-тестовый ресурс: "Кем бы ты мог быть в "Гарри Потте…" то есть, "Кто бы ты мог быть в Мироздании".

Извините, если кого обидел.

07 мая 2011

История про адептов и оппонентов

Конечно, отношения писателей всегда напоминали отношения пауков в банке — и всё оттого, что они играют в игру с нулевой суммой.

Но часто бывает другое — люди прижимаются друг к другу, потому что быть писателем страшно.

Писатель Конецкий очень любил писателя Шкловского.

Они дружили, переписывались, и видно было, несмотря на разницу в возрасте и биографиях, как они привязаны друг к другу.

Время было уже позднее — так говорят детям, когда укладывают их спать.

Время было уже позднее — для Шкловского и, рассорившись со многими своими сверстниками он вдруг обнаружил, что помириться невозможно.

Сверстники уже умерли.

Шкловский искал учеников, а время уже было позднее.

Молодёжь попряталась в окошки отдельных квартир.

Конецкий был влюблён в Шкловского как ученик чародея в старого мудрого волшебника.

От этой любви его отговаривали.

Писатель Каверин писал подмастерью (тому, впрочем, было уже ближе к шестидесяти, а Шкловский три года как лежал на Кунцевском кладбище): «Шкловского Вы узнали в старости, а я знал его с 1921 года, когда он в моем пальто удрал в Финляндию, спасясь от верной гибели. Всю жизнь он отталкивался от себя, и всю жизнь это удавалось ему в разной степени, а в старости вообще не удалось. К сожалению, я был свидетелем трусости этого человека, которого сам Корнилов наградил за храбрость.

Я бы очень хотел Вас увидеть, тем более что у нас с Вами сложные отношения. Вы нравитесь мне больше, чем я Вам. Этообъясняется просто: Вы, наверное, презираете Виктора Гюго, а я, несмотря на его мощное детское воображение, до сих пор перечитываю его с интересом. Впрочем, интересно уже то, что мы разные люди.

Книгу я еще не дочитал и, может быть, напишу Вам еще одно письмо, убедившись в том, что она не так грустна, как мне показалось…

Обнимаю Вас. Вениамин Каверин, 7.12.87».

Но каверинские оценки специфичны. Каверин всю жизнь ревновал Шкловского к друзьям, положению, литературе и чёрт знает к чему. Оценки Каверина сбиты, как прицел винтовки, по которой молотили камнем. Их полезно разбирать, а доверять ему не стоит.

Он слишком подвержен мести.

А месть в мемуарах всегда вредит точности прицела.

И, в конце концов, что это за пальто?!

Куда интереснее письмо одного друга Виктора Конецкого, которое я нашёл на сайте его читателей. (У них вообще очень трепетное и трогательное отношение к Конецкому — я бы сказал, редко встречающееся правильное отношение к любимому писателю).

Так вот, Конецкий вложил в книгу Шкловского «Энергия заблуждения» письмо своего друга Сергея Сергеевича Тхоржевского.[41] Это очень умное письмо, и жаль, что оно не публиковалось.

«4.11.81.Виктор, я хотел позвонить тебе по телефону — поделиться впечатлением, но подумал, что для телефонного разговора это слишком длинно, поэтому пишу.

Твоё сочинение о Шкловском я прочел с большим интересом, причем увидел в нем два портрета: привлекательный — твой, и непривлекательный — Шкловского. Хотя, кажется, ты хотел его показать в лучшем виде.

Ты приводишь свое письмо, в котором храбро признаешься в кокетстве, но во всем, что ты написал, мне представляется кокетливым только вот это письмо. Когда писатель пишет: ах, какой я не такой — это, по-моему, и есть кокетство. А вот для Шкловского кокетство настолько, видимо, органично, что он без кокетства не умеет, без кокетства ему неинтересно.

Ты цитируешь набросок рассказа, сделанного Шкловским, и в нем есть такая фразочка: «Заря была на небе набекрень». Я прочел и вспомнил, как лет двадцать назад он выступал у нас в Доме писателей, говорил два часа без передыху, говорил занятно, остроумно, и в какой-то момент, как бы вспоминая, медленно проговорил: «Была заря косым венком». И вот эти его «заря набекрень», и «заря косым венком», на мой взгляд, нестерпимо манерны, да и невыразительны. Это не художественная ткань, это экзема. И у Шкловского она до сих пор чешется.

Из той давней речи Шкловского мне запомнилась только одна его мысль, действительно серьезная и высказанная, кстати говоря, без всяких метафор. Он сказал, что пятнадцать лет не писал книг и предполагал, что напишет их потом. Но пятнадцать лет прошло, и он понял: все, что он теперь