Сияющая цитадель - Дэвид Эддингс

— Этого, пожалуй, довольно! — объявил он тонким детским голоском и улыбнулся — странно было видеть старческую улыбку на этом мальчишеском лице. — Стоит хоть немного ошибиться в расчетах, и я превращусь в ничто. Признаться, я уже подумывал об этом, но дела мои и обязанности еще не завершены. Ксанетия должна исполнять свой долг, и не вправе я отягощать ее еще и моим.

Спархок с трудом сглотнул.

— Думаю, ты все очень хорошо объяснил, Кедон, — сдавленно проговорил он. — Мы верим, что вы способны сделать то, что недоступно нам. — Спархок оглядел своих друзей. — Я уже предвижу споры и доводы, — продолжал он, стараясь не встречаться взглядом с Сефренией, — и, что бы мы ни решили, мы, видимо, все равно усомнимся в своей правоте.

— Можно помолиться, — предложил Бевьер.

— Или бросить кости и загадать, что выпадет, — вставил Улаф.

— Только не твои кости, — возразил Келтэн.

— Мы можем даже прибегнуть к логике, — заключил Вэнион, — но Спархок прав. Как бы ни старались мы принять решение, мы вполне можем просидеть здесь всю зиму и так и не прийти к согласию. — Он также старательно избегал взгляда Сефрении.

— Ну что ж, — сказал Спархок, сунув руку во внутренний карман рубахи, — раз уж здесь нет Афраэли, чтобы поцелуями принудить нас к согласию, — пусть решит Беллиом.

— Спархок! — вскрикнула Сефрения.

— Анакха, нет! — почти одновременно воскликнула Ксанетия.

— Беллиом не питает теплых чувств ни к кому из нас, — продолжал он, — так что мы можем положиться на его беспристрастность. Нам нужен совет, и ни Афраэль, ни Эдемус не в силах нам его предоставить — да я и сомневаюсь, что поверил бы любому из них, учитывая все обстоятельства. Нам нужно беспристрастное мнение, так почему бы нам не выяснить, что обо всем этом думает Беллиом?

ГЛАВА 15

— Голубая Роза, — обратился Спархок на языке троллей к камню, сиявшему в его руках. — Я — Анакха. Ты знаешь меня?

Сияние Беллиома слабо запульсировало, и Спархок ощутил нежелание камня признавать его власть. Тут его осенило.

— Нам нужно поговорить, — сказал он на сей раз по-эленийски, — и я не хочу, чтобы Кхвай и прочие слышали наш разговор. Понимаешь ли ты меня, когда я говорю на этом языке?

На сей раз в мерцании камня ощущалось легкое любопытство.

— Отлично. Можешь ли ты каким-то образом говорить со мной? Нам с тобой нужно принять решение. Оно слишком важно для меня, чтобы попросту заставлять тебя исполнять мое желание, потому что я могу и ошибаться. Я знаю, что ты не питаешь ко мне теплых чувств — как и к любому обитателю этого мира, — но мне думается, что на сей раз наши интересы совпадают.

— Отпусти меня.

Слова были сказаны томительным шепотом, однако голос показался Спархоку странно знакомым.

Он стремительно обернулся к Келтэну. Лицо друга застыло, одеревенело, с губ неловко слетали слова:

— Отчего ты сотворил это со мною, Анакха? Отчего ты поработил меня?

Архаический эленийский никак не мог исходить от самого Келтэна, но почему Беллиом предпочел говорить именно его устами?

Спархок тщательно перестроил свои мысли, облекая их в тот церемонный и архаичный язык, на котором обратился к нему Беллиом, — и в тот миг, когда он сделал это, к нему пришло понимание. Каким-то образом это знание было вложено в его разум и дремало там, пока не было разбужено архаической речью. Странным образом это понимание было связано с языком, и, когда его сознание переместилось от современного эленийского, с его небрежностями и неточностями, к величественным и соразмерным периодам архаического наречия, часть его сознания, раньше закрытая, открылась под воздействием этого необычного ключа.

— Не я поработил тебя, о Голубая Роза. Твое же собственное невнимание привело тебя в опасную близость от красного железа, кое и заключило тебя в нынешнем твоем состоянии; и не я, но Гвериг извлек тебя из тверди земной и придал тебе облик цветка жестокими своими алмазными орудиями.

Из губ Келтэна вырвался сдавленный стон пережитой боли.

— Я Анакха, о Голубая Роза, — продолжал Спархок, — твое творение. Ты, и не кто иной, вызвал меня к бытию, дабы стал я орудием твоего освобождения, и я не предам веры твоей в меня. Отчасти сотворен я из мысли твоей, а посему я твой раб и слуга. Это ты поработил меня, Голубая Роза. Или не лишил ты меня судьбы, отделив меня от богов и людей сего мира? Однако, хотя я и твой слуга, и раб, все же я принадлежу сему миру и не допущу, чтобы был он разрушен и чтобы люди, в нем живущие, приняли смерть от злой воли врагов моих. Разве я не освободил тебя из рабства у Гверига? Разве это хотя бы в малой мере не есть доказательство моей верности делу, что возложил ты на меня? И разве мы, соединенные общей целью, не уничтожили Азеша, желавшего заключить нас обоих в еще более тяжкие цепи, нежели те, что ныне сковывают нас друг с другом? Ибо не ошибись, о Голубая Роза, — в той же мере, что ты мой раб, и л порабощен тобою, и вновь та цепь, что сковала нас, есть общее наше дело, и ни один из нас не станет свободен, покуда дело сие не будет исполнено. Когда же случится сие и ты, и я вольны будем следовать каждый своему пути, — я останусь, ты же уйдешь, к радости своей, дабы продолжить прерванное и бесконечное странствие твое к наидалекой звезде.

— Истинно уразумел ты сие, Анакха, — ворчливо заметил Беллиом, — однако же никогда разумение твое не проявляло себя в твоих мыслях, когда мог я проникнуть в них. Тяжкое овладевало мной отчаяние, ибо мнилось мне, что труд мой оказался напрасен.

Сефрения ошеломленно взирала то на Спархока, то на впавшего в оцепенение Келтэна, и на ее бледном, безупречно красивом лице читалось чувство, весьма походившее на огорчение. Ксанетия тоже не сводила с них глаз, и ее лицо выражало примерно то же. Спархок при виде этого ощутил мимолетное удовлетворение. Эти двое были настолько похожи в своем, быть может неосознанном высокомерном, чувстве собственного превосходства. Осведомленность Спархока, которая так долго была сокрыта даже от него самого и так неожиданно проявилась, изрядно поколебала это их самодовольство. Впервые в жизни он осознал в полной мере, что он — Анакха, и, что более важно, постиг значение слова «Анакха» так, как недоступно было ни Сефрении, ни Ксанетии. Он обошел их обеих, вступив в общение с Беллиомом, и когда он соединил свои мысли с мыслями Беллиома, то до некой степени разделил и знание, принадлежавшее самому Беллиому, — а им ничего подобного никогда не удалось бы достичь.

— Труд твой был не напрасен, о Голубая Роза, — сказал он камню. — Ошибался же ты в том, что облекал мысль свою в этот строй речи. Мое понимание было также облечено в эту речь и оттого не открывалось мне, покуда я не ответил на слова твои. Теперь же примемся за наше дело. Враги мои также и твои враги, ибо тебя они могут сковать так же верно, как сковали бы меня. Ни один из нас не сможет быть покоен и волен, покуда они не сгинут. Согласен ли ты со мной?