Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тема угроз и революционной грозы возникает и в стихотворении «Если б меня наши враги взяли…» (1937): «Прошелестит спелой грозой Ленин». Спелая гроза — это те же угрожающие виноградины, а также «альфа и омега бури» из стихотворения «А небо будущим беременно…» (1923). В целом же образ шевелящихся виноградин восходит к «Московскому дождику» (1922): «И свежих капель виноградник / Зашевелился в мураве, — / Как будто холода рассадник / Открылся в лапчатой Москве!» (ср. еще в «Грифельной оде»: «Плод нарывал. Зрел виноград»). А в стихотворении «А небо будущим беременно…» упоминается «врагиня-ночь, рассадник вражеский / Существ коротких, ластоногих» (здесь — ластоногих, а в «Московском дождике» — лапчатой). Кроме того, сочетание «Шевелящимися… угрожают» появится в декабре 1936 года: «Солнц подсолнечника грозных / Прямо в очи оборот <…> Шло цепочкой в темно-водье / Протяженных гроз ведро / Из дворянского угодья / В океанское ядро… / Шло, само себя колыша, / Осторожно, грозно шло…»[3022]; «Как подарок запоздалый / Ощутима мной зима: / Я люблю ее сначала / Неуверенный размах. / Хороша она испугом, / Как начало грозных дел…» (этот испуг испытывал поэт и при виде «шестипалой неправды», наделяя ее тем же саркастическим эпитетом «хороша»: «Ну а я не дышу, сам не рад <…> “Ничего, хороша, хороша…”» // «Неправда», 1931; и в том же 1931 году он говорил: «Небо как палица грозное» // «Нет, не мигрень…»).
Представлен данный мотив и у Высоцкого, но в несколько ином ракурсе: «Я не люблю уверенности сытой, / Когда проходит стороной гроза» («Я не люблю», 1968), «Порву бока и выбегу в грозу» («Когда я отпою и отыграю…», 1973), «Воздух крут перед грозой, крут да вязок» («Купола», 1975). А единственный случай употребления им эпитета «грозный» (не считая названия города «Грозный») носит как раз положительный характер: «И грозный ливень просто стал водою / Из-за тупого равнодушья крыш» («Оплавляются свечи…», 1972; черновик — АР-11 -25).
Мандельштам говорит о невозможности укрыться от советской власти: «Нет, не спрятаться мне от великой муры» (1931), «И некуда бежать от века-властелина <…> Мне хочется бежать от моего порога» («1 января 1924»), «Куда бежать от жизни гулкой, / От этой каменной уйти?» («Телефон», 1918), «А стены проклятые тонки, / И некуда больше бежать» («Квартира тиха, как бумага…», 1933). «Тонкие стены» свидетельствуют о том, что квартира прослушивается (как вспоминала вдова Мандельштама о последней прижизненной публикации его стихов — «Я вернулся в мой город…», 23.11.1932: «В дни, когда оно напечаталось, мы жили на Тверском бульваре, насквозь простукаченные и в совершенно безвыходном положении. Писались стихи в Ленинграде, куда мы поехали после Москвы — на месяц в дом отдыха Цекубу»[3023]). Сравним у Высоцкого: «Здесь кругом резонаторы» («Я лежу в изоляторе…», 1969), «Он шепнул: “Ни гу-гу! / Здесь кругом стукачи”» («Палач», 1977). Поэтому он тоже говорит, что ему «не спрятаться от великой муры»: «Я теперь в дураках — не уйти мне с земли: / Мне расставила суша капканы» («Мои капитаны», 1971), «Ведь погибель пришла, а бежать — не суметь!» («Погоня», 1974), «Уже не убежать» («Неужто здесь сошелся клином свет…», 1980; набросок /5; 590/), — хотя он и пытался «отсюда в тапочках в тайгу сбежать» («И душа, и голова, кажись, болит…», 1969).
Неудивительно, что оба поэта одинаково характеризуют власть.
Читаем у Мандельштама в «Ариосте» (1933): «Власть отвратительна, как руки брадобрея». А вот что говорит лирический герой Высоцкого в ранней редакции «Палача» (1975): «Противен мне безвкусный, пошлый ваш наряд, / Я ненавижу вас паяцы, душегубы!» (АР-16-188). Брадобреем же называет себя сам палач в поздней редакции этого стихотворения: «Раньше, — он говорил, — / Я дровишки рубил, / Я и стриг, я и брил, / И с ружьишком ходил. / Тратил пыл в пустоту / И губил свой талант, / А на этом посту / Повернулось на лад». Здесь же получает развитие мотив из стихотворения Мандельштама «Квартира тиха, как бумага…» (1933): «…Учить щебетать палачей» ~ «Накричали речей / Мы за клан палачей».
Сравним также строку из «Ариоста»: «Власть отвратительна, как руки брадобрея», — со стихотворением «Новые левые — мальчики бравые…» (1978): «Не разобраться, где левые, правые. / Знаю, что власть — это дело кровавое» (а мотив «кроваво-сти» советского режима присутствует и в «Четвертой прозе» Мандельштама, 1930: «.. из той породы, что на цыпочках ходят по кровавой советской земле»).
Разумеется, такая власть всё мертвит: «И цвет, и вкус пространство потеряло» («Рождение улыбки», 1936; с. 495) ~ «Нет запахов, цезур, цветов и ритмов, / И кислород из воздуха исчез» («Мосты сгорели, углубились броды…», 1972; АР-12-54).
С этим же связан мотив погони: «А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах» («День стоял о пяти головах», 1935) ~ «А мы летели вскачь, они за нами — влёт» («Пожары», 1977). «Большаки» — это простонародное название большевиков. Так что в обоих случаях речь идет о преследовании со стороны власти, и встречается мотив сумасшедшей гонки: «.. и, чумея от пляса» ~ «И кто кого азартней перепляса».
Кроме того, «День стоял о пяти головах» обнаруживает параллель с «Райскими яблоками»: «Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?» ~ «И среди ничего возвышались литые ворота, / И этап-богатырь — тысяч пять — на коленях сидел».
***
В главе «Конфликт поэта и власти» мы подробно разобрали «Притчу о Правде» (1977) Высоцкого, показав ее личностный подтекст: противостояние поэта (Правды) и власти (Лжи). Но за много лет до этого данную тему уже разрабатывал Мандельштам в стихотворении «Неправда» (1931): «Я с дымящей лучиной вхожу / К шестипалой неправде в избу».
Как известно, у Сталина была кличка «шестипалый». А сам Мандельштам говорил своей жене: «Как, ты не знаешь: у него на руке (или на ноге) — шесть пальцев… И об этом будто в приметах охранки…»[3024]. Соответственно, у Мандельштама власть персонифицирована в образе неправды, а у Высоцкого — в образе лжи, причем оба эти персонажа завлекают героя (героиню) к себе в гости: «Шасть к порогу — куда там — в плечо / Уцепилась и тащит назад» ~ «Грубая Ложь эту Правду к себе заманила». В последнем случае Ложь «скроила ей рожу бульдожью»; в «Приговоренных к жизни» (1973) «глядит и скалится позор в кривой усмешке»; а в черновиках стихотворения Мандельштама «За гремучую доблесть
