Исчезнувшее свидетельство - Борис Михайлович Сударушкин

чем руководствовался мистификатор. Соображения могли быть самые неожиданные, нам совершенно не понятные, – подчеркнуто спокойно сказал Окладин.

Пташников вспылил:

– А мне непонятно другое: почему вы, не зная полного текста Влесовой книги, так непоколебимо уверены в мистификации?

– А вы так же твердо, без знания текста, верите в ее подлинность, – парировал Окладин. – Мы с вами в одинаковом положении.

– Вот именно. Как разрешить наш спор? Опубликовать Влесову книгу и не спорить вслепую.

– Решение этого вопроса зависит не от меня.

– Оно в руках скептиков вроде вас, – взглядом уколол историка Пташников. – Кто верит в подлинность Влесовой книги, публикации не боится. Скептиков публикация не устраивает. Значит, наша позиция крепче. Вот так-то!

Окладин уступил поле словесной схватки со снисходительной улыбкой, молча. Я уже достаточно изучил характер историка и догадывался, что после такой уступчивости, как правило, он выкладывает самые веские аргументы.

Воспользовавшись паузой, я спросил Пташникова, велика ли Влесова книга.

– Всего около трех авторских листов. «Слово о полку Игореве» осталось в одном списке в результате междоусобной борьбы, татарского ига. Влесовой книге выпала еще более сложная судьба – в придачу к этим опасностям ее подстерегала христианская церковь, уничтожавшая все языческое. От «Слова» до нас дошли хоть подражания, от Влесовой книги и этого не могло уцелеть.

– Где она хранится?

– Во время войны Влесова книга погибла.

– Очень своевременная гибель, – проронил Окладин. – Сразу, как только ее подлинность была поставлена под сомнение серьезными учеными и специалистами.

– Изенбек показал Влесову книгу одному русскому ученому-эмигранту, который и сделал с нее фотокопию! – повысил голос Пташников. – Это был добросовестный и серьезный ученый.

– Значит, подделка была осуществлена на самом высоком уровне. Вспомните Сулакадзева – он даже Державина вокруг пальца обвел. Нет, что ни говорите, а подлинность Влесовой книги более чем сомнительна. Поставив ее в ряд со «Словом о полку Игореве», вы привели весьма неудачное сравнение.

– В конце концов у каждой книги своя судьба, – опередил я Пташникова. – Давайте вернемся к «Слову о полку Игореве».

Краевед как-то по-особому пристально, вызывающе посмотрел на историка и, раскрыв записную книжку, процитировал:

– «Счастливая подделка может ввести в заблуждение людей незнающих, но не может укрыться от взоров истинного знатока…»

Окладин чуть заметно кивнул, видимо, сразу догадавшись, кому принадлежит это изречение.

– «Других доказательств нет, как слова самого песнотворца. Подлинность же самой песни доказывается духом древности, под который невозможно подделаться. Кто из наших писателей в восемнадцатом веке мог иметь на то довольно таланта? Карамзин? Но Карамзин не поэт. Державин? Но Державин не знал древнерусского языка, не только языка Песни о полку Игореве. Прочие же не имели все вместе столько поэзии, сколько находится оной в плаче Ярославны, в описании битвы и бегства. Кому бы пришло в голову взять в предмет песни темный поход неизвестного князя? Кто с таким искусством мог затмить некоторые места словами, открытыми впоследствии в старых летописях или отысканными в других славянских наречиях, где еще они сохранились во всей свежести употребления?»

Пташников закрыл записную книжку.

– Не надо никаких других доказательств подлинности «Слова о полку Игореве», Пушкин – вот его главный защитник. Что может быть убедительнее этого свидетельства?…

В споре краеведа и историка я все время старался быть беспристрастным, но сейчас испытал удовлетворение – Окладину нечем было возразить Пташникову, свидетельство Пушкина оказалось в их споре решающим.

Впрочем, Окладин не выглядел побежденным – он словно был доволен, что разговор о подлинности «Слова о полку Игореве» закончился пушкинскими словами.

– В сентябре 1832 года Пушкин приехал в Московский университет на лекцию, посвященную «Слову о полку Игореве», – опять заговорил краевед. – Там очень горячо защищал подлинность «Слова» от нападок скептиков. Сохранилась принадлежавшая Пушкину книга «Песнь ополчению Игоря Святославовича, князя Новгород-Северского» в переводе Вельтмана. На полях книги поэт оставил большое количество пометок. Они были сделаны незадолго до смерти, в самом конце 1836 года. Герцен писал о Пушкине: «Он пал в расцвете сил, не допев своих песен и не досказав того, что мог бы сказать». Вот и о «Слове» Пушкин не успел досказать, может быть, самого главного, что окончательно прояснило бы его судьбу и лишило скептиков последних иллюзий и заблуждений…

В длительном споре краеведа и историка роль судьи, который произнес окончательный приговор, осталась за Пушкиным.

– На мой взгляд, одна из трагедий «Слова о полку Игореве» состоит в том, что свой поэтический перевод его не успел сделать Пушкин, – продолжил Пташников. – Если бы имелся перевод Пушкина, у многих просто не поднялась бы рука соперничать с гением, не появилось бы на свет такое огромное, до неприличия, количество слабых переложений. А ведь поэт целеустремленно шел к переводу «Слова»: предлагал свое толкование неясных мест, делал выписки, спорил с теми, кто не верил в подлинность древнего произведения русской письменности. В бумагах поэта нашли написанный его рукой перевод «Слова», и в 1883 году он был издан Московским университетом. Однако произошла досадная ошибка – Пушкин просто переписал перевод Жуковского. Видимо, это был еще один шаг поэта к собственному переводу «Слова о полку Игореве», который он не успел осуществить.

– Пушкин готовился выпустить научное издание «Слова о полку Игореве», снабженное его вступительной статьей и комментарием, – сказал Окладин. – Я не уверен, что он намеревался оставить свой перевод «Слова».

– Почему? – удивился краевед. – Перевел же он «Песни западных славян».

– Это другой случай. Часть песен была мистификацией, созданной Проспером Мериме по мотивам славянского фольклора. Как гений, Пушкин понимал, что можно переводить, а что нельзя. В древнем тексте «Слова о полку Игореве» поэзии больше, чем во всех его поэтических переложениях, вместе взятых…

Я ожидал, Окладин продолжит эту мысль, но он ничего не добавил. Промолчал и Пташников, видимо, не обратив внимания на то, что последней фразой историк, по сути, признал подлинность «Слова».

Наступил момент, когда я был просто обязан проинформировать Окладина и Пташникова, что предшествовало нашему расследованию и что произошло в ходе этого расследования. Начал я с письма, полученного мною через курьера и содержащего в себе столь необычную просьбу: выяснить обстоятельства находки древнего списка «Слова о полку Игореве». Потом рассказал о подаренной мне акварели и об изображенном на ней окне в доме Мусина-Пушкина в Иловне, которое затем, судя по сохранившимся фотографиям, было заложено. Сообщил о визите Золина, который пытался узнать у меня адрес Пташникова, до этого, через того же симпатичного курьера, получившего от Старика первое издание «Слова о полку Игореве». Затем я опять вернулся к акварели с секретом, поведал о загадочном убийстве в графской усадьбе, что удалось выяснить о жертве этого убийства,