Еще вчера. Часть первая. Я – инженер - Николай Мельниченко

С тех пор загрузка «Ситроена» проходила как спортивный праздник при массе болельщиков и участников. «Сын Родины» однажды тоже пожелал принять участие в соревнованиях, но организм, ослабленный алкоголем и недавним сытным обедом, не позволил ему дотянуть и до половины нашего броска. Свалив всю вину на напарника, гвардии сержант величаво удалился и более не участвовал в «детских забавах», как он назвал наши соревнования.

Но я немного забежал вперед. До этого веселья состоялись события не столь веселые. На второй или третий день молотьбы меня окружила группа людей во главе с бригадиром, который командовал всем током. Народ как-то странно посматривал на меня и переминался с ноги на ногу. Я ничего не мог понять.

– Николай Трофимович, – обратился вдруг ко мне бригадир. Я был всего лишь пятнадцатилетний пацан и от такого обращения чуть не упал. – Николай Трофимович, – продолжал бригадир. – Народ оголодал. Народ просит вашего разрешения, чтобы, значит, сварить и чтобы, значит, подхарчиться…

Я, наконец, понял: делегация колхозников просила меня разрешить им взять частичку посеянного и выращенного ими хлеба, чтобы иметь силы еще работать. Что-то горячее полоснуло меня по глазам и груди. Я начисто забыл все райкомовские инструкции.

– Это ваш хлеб, вы его посеяли и вырастили. Кто я такой, чтобы запрещать вам взять то, что принадлежит вам? Если речь идет о том, чтобы не подводить Нелю, – не волнуйтесь…

Наверное я говорил не так связно, но все всё поняли. Через пару часов на треногах стоял огромный чугунный котел, в котором варилась кутья на полсотни человек.

Возможно, это зерно не совсем еще разварилось, но люди так изголодались по настоящей еде, что не стали ждать. Каждый набирал в подходящую посуду сколько хотел, и ел, ел, ел. Ток замер, все работы остановились. Гриша Бойко уже начал набирать в грудь воздух, чтобы выразить свое недовольство, но его неожиданно жестко пресек, обычно очень вежливый, бригадир:

– Дай людям спокойно поесть, им не носят, как тебе!

Продолжение, к сожалению, было не таким радостным. Многие, с непривычки к такому количеству, а возможно – и качеству – пищи, просто заболели, – как мы со Славкой после ведра винегрета. Многим не хватало времени добежать до весьма отдаленного отхожего места. Ночью прошел сильный дождь, и мы с бригадиром грустно наблюдали кучки чистой пшеницы вокруг скирды.

– Надо варить хотя бы затеруху и печь хлеб, – грустно сказал бригадир. Но это надо везти на мельницу… А туда надо много. Остапенко (председатель) поймет, а вот Гиммельфарба тебе, сынок, надо бояться.

Я согласно кивнул головой. Вечером Молка доложила мне, что за день мы намолотили 155 ящиков.

– Ты ошиблась, Молка. Сегодня мы намолотили 140 ящиков.

Молка, удивленная моим недоверием, на мгновение широко открыла глаза, но уже через секунду глаза стали обычными.

– Конечно, сто сорок.

Через пару дней на току варилась каша для всех работающих и выдавался давно не виданный людьми свежий пахучий хлеб из зерна нового урожая.

С точки зрения власти я совершил преступление, превысил свои полномочия и т. д. Не посадили меня тогда, возможно, – случайно. Если бы начали раскручивать это дело, то наверняка бы оказалось, что часть этого хлеба прилипла ко многим рукам, через которые он проходил. Мне бы это доказали, показали бы наглядно, как я способствовал расхитителям социалистической собственности. Но никто бы и не вспомнил, что была решена главная задача: накормлены работающие на этом хлебе голодные люди. И что решение о таком необходимом и естественном деле, вместо высоких чинов, обязанных это делать, вынужден был принимать маленький человек. А высокие – то ли забыли о своем долге, то ли боятся, что им лично может стать хуже…

Наверное, примерно так я думал тогда, кипя благородным негодованием и представляя себя спасителем трудящихся. С годами я понял, что может быть и другой взгляд.

Сократительное отступление. Дальше следовали две страницы философических размышлений, показывающих, как в течение жизни плохие люди заставляли меня прозревать. Прочитав все это на трезвую голову, я выделил эти страницы, и нажал клавишу «Delete». Поэт уже давно сказал об этом, причем, – короче и понятнее.

Блажен, кто смолоду был молод.

Блажен, кто вовремя созрел,

Кто постепенно жизни холод

С летами вытерпеть умел.

И, все-таки: голодных работающих людей надо кормить, даже если по молодости еще не совсем созрел тот, кто может это сделать. Аминь.

Архивно-литературное отступление, почти отменяющее предыдущее. Эти пушкинские строки известны мне с младых ногтей. Они казались мудростью в последней инстанции, незыблемой и точно сформулированной. Текст «до» и «после» – не отложился, казался несущественным рядом с Истиной. Страсть к точности повела меня к первоисточнику: правильно ли передаю буквы Великого. Вник. И не мог оторваться. Буквы были переданы почти правильно, а вот дух – с точностью до наоборот. Поэт смеялся надо мной. Этим строкам предшествовали, оказывается, строки, ставящие под сомнения выученные:

И что посредственность одна

Нам по плечу и не странна?

А после приведенных запомнившихся классических строк следовали иронические:

Кто славы, денег и чинов

Спокойно в очередь добился,

О ком твердили целый век:

N. N. прекрасный человек.

И совсем уже добивал поэт читателя своими сожалениями о гибели благих порывов молодости:

Но грустно думать, что напрасно

Была нам молодость дана,

Что изменяли ей всечасно,

Что обманула нас она;

Что наши лучшие желанья,

Что наши свежие мечтанья

Истлели быстрой чередой,

Как листья осенью гнилой.

Такие вот не постигнутые вовремя глубины открываются дилетантам. Тем не менее, даже не понимая поэзии, – голодных работающих надо кормить всегда. Теперь уже точно: аминь.

Молотьба кончилась, через несколько дней уже надо было идти в школу. Без ставшего привычным рева молотилки я ходил как потерянный. Забрел на ток. Там еще группа женщин очищала и засыпала в мешки оставшееся зерно. Возле них хлопотала моя колхозная коллега Неля. Внезапно я разглядел ее: до чего же красивая девушка! Столько дней и ночей работали совсем рядом, и я не видел этого. Нужно, оказывается, иногда безделье, чтобы прозреть! У многих моих ровесников были свои девушки, у меня же – никого. Выяснив, что Неля в воскресенье будет дома, я задумчиво побрел с поля. Собрав все наличные, я отправился в сельпо и купил очень дорогую бутылку с красивым розовым напитком и яркими наклейками. Я представлял, как будем мы вдвоем с Нелей распивать этот неведомый, но наверняка прекрасный напиток. Это было чрезвычайно интеллигентно и красиво: ребята, когда шли «до дівки», не мудрствуя, тащили самогон, закрытый кукурузным початком.