Петер Каменцинд. Под колесом. Последнее лето Клингзора. Душа ребенка. Клейн и Вагнер - Герман Гессе

Когда пробило три, а Хиндингер так и не появился, учитель испугался и послал к эфору.

Тот не замедлил лично прибыть в класс, учинил допрос с пристрастием, после чего отрядил на поиски десятерых учеников под началом фамулуса и одного из младших учителей. Остальным задали письменное упражнение.

В четыре младший учитель без стука вошел в класс и шепотом что-то доложил эфору.

– Тишина! – провозгласил эфор, ученики замерли за партами, в ожидании глядя на него.

– Ваш товарищ Хиндингер, – уже тише продолжал эфор, – кажется, утонул в одном из прудов. Вы тоже должны помочь в поисках. С вами пойдет профессор Майер, вам до́лжно неукоснительно следовать за ним, выполнять его распоряжения и не предпринимать никаких самовольных действий.

Испуганно перешептываясь, спешно отправились в путь во главе с профессором. К семинаристам присоединились несколько горожан с канатами, досками и жердями. Стоял сильный мороз, и солнце уже опустилось к верхушкам деревьев.

Когда наконец отыскали маленькое окоченевшее тело и положили в заснеженных камышах на носилки, почти совсем стемнело. Семинаристы, точно боязливые птицы, растерянно толпились вокруг, смотрели на утопленника, растирали свои посиневшие, негнущиеся пальцы. Только когда утонувшего товарища понесли прочь и они молча зашагали следом через снежные поля, их смятенные души вдруг пронизала дрожь, они почуяли жестокую смерть, как лани чуют врага. В оробелой озябшей кучке Ханс Гибенрат случайно оказался возле своего бывшего друга Хайльнера. Оба одновременно заметили соседство, разом споткнувшись о какой-то бугорок. Быть может, Ханса потрясло зрелище смерти, на несколько мгновений убедившее его в ничтожности всякого себялюбия, но, так или иначе, неожиданно увидев совсем рядом бледное лицо друга, он почувствовал неизъяснимую глубокую боль и во внезапном порыве схватил руку Хайльнера. Тот сердито ее отдернул, оскорбленно отвел глаза и, поспешно найдя себе другое место, исчез в задних рядах процессии.

Тут сердце у пай-мальчика Ханса забилось от горя и стыда, и, меж тем как он, спотыкаясь, шагал через замерзшее поле, по синим от холода щекам одна за другой невольно катились слезы. Он понял, что есть грехи и упущения, которые невозможно забыть и никаким раскаянием не загладить, и ему казалось, будто на носилках лежит не маленький сынишка портного, а его друг Хайльнер, уносящий боль и гнев на его вероломство с собой в далекий иной мир, где в расчет принимают не аттестаты, экзамены и успехи, а только чистоту или запятнанность совести.

Тем временем они вышли на проселок и быстро добрались до монастыря, где все учителя во главе с эфором встретили усопшего Хиндингера, который при жизни от одной мысли об этакой чести убежал бы прочь. На умершего ученика учителя всегда смотрят совершенно другими глазами, нежели на живого, на миг они уверяются в ценности и невозместимости любой жизни и любого юного существа, против которых в иных обстоятельствах так часто и беспечно грешат.

Этим вечером и весь следующий день присутствие неприметного покойника действовало, словно чары, смягчало, приглушало и окутывало печальным флёром все дела и речи, так что на это недолгое время ссоры, злость, шум и смех попрятались, подобно русалкам, которые на краткий миг исчезают с поверхности водоема, оставляя его недвижным и мнимо безжизненным. Если двоим случалось говорить друг с другом об утонувшем, они непременно называли его полным именем, ведь по отношению к покойному прозвище Индус казалось им недостойным. И тихий Индус, обычно незаметный и незваный, исчезавший среди товарищей, сейчас наполнял весь большой монастырь своим именем и своей смертью.

На второй день приехал папаша Хиндингер, в одиночестве провел несколько часов в комнатке, где лежал его сын, затем был приглашен эфором на чай и переночевал в «Олене».

Потом состоялись похороны. Гроб выставили в дормитории, альгойский портной стоял рядом и смотрел на все это. Истый портной, до ужаса тощий и угловатый, в черном, с зеленым отливом парадном сюртуке и узких потрепанных брюках, в руках старомодная выходная шляпа. Маленькое, худосочное личико выглядело озабоченным, печальным и тщедушным, словно огонек церковной свечки на ветру, он пребывал в бесконечном смущении и глубоком почтении перед эфором и господами профессорами.

В последнюю секунду перед тем, как носильщики подняли гроб, горюющий отец еще раз вышел вперед и смущенным, боязливым жестом нежности коснулся крышки гроба. А потом так и стоял беспомощный, борясь со слезами, стоял в большом, безмолвном помещении, точно сухое деревце зимой, такой сиротливый, безнадежный, брошенный, что смотреть больно. Пастор взял его за руку и остался рядом, а он надел на голову свой фантастически изогнутый цилиндр и впереди всех поспешил вслед за гробом, вниз по лестнице, через монастырский двор, через старинные ворота, по заснеженной белой земле к низкой кладбищенской ограде. Пока семинаристы пели у могилы хорал, большинство, к досаде дирижирующего учителя музыки, смотрело не на его задающую такт руку, а на одинокую, смятенную фигуру маленького портного, который скорбно и оцепенело стоял в снегу и с поникшей головой слушал речи пастора, эфора и первого ученика, бездумно кивая поющим, и временами левой рукой искал под полою сюртука спрятанный там носовой платок, но не доставал его.

– Я невольно представил себе, что было бы, если бы на его месте стоял мой собственный папенька, – сказал потом Отто Хартнер. И все подхватили:

– Да-да, я думал о том же.

Позднее эфор вместе с отцом Хиндингера пришел в дортуар «Эллада».

– Кто-нибудь из вас был особенно дружен с покойным? – осведомился эфор.

Сперва все молчали, и отец Индуса робко и безысходно смотрел на молодые лица. Однако затем вперед выступил Люциус, и Хиндингер взял его руку, секунду-другую крепко держал ее в своей, но ничего сказать не сумел и вскоре, покорно кивнув головой, вышел из дортуара. Засим он отправился восвояси и весь долгий день ехал через светлый зимний ландшафт, пока не добрался до дома, где поведал жене, в каком месте покоится теперь их Карл.

В монастыре чары вскоре опять развеялись. Учителя опять брюзжали, опять хлопали двери, и мало кто вспоминал об исчезнувшем «эллине». Несколько человек из-за долгого стояния у того печального озерца простыли и теперь лежали в лазарете или ходили в войлочных туфлях, с замотанной шеей. Ханс Гибенрат не застудил ни горло, ни ноги, но с того злосчастного дня выглядел серьезнее и старше. Что-то в нем изменилось, из подростка он стал юношей, и душа его как бы перенеслась в другие края, где боязливо и бесприютно порхала, еще не ведая мест отдохновения. Виной тому был не ужас смерти и