Россия в войне 1941-1945 гг. Великая отечественная глазами британского журналиста - Александр Верт

Затем Пузырев рассказал, что солдаты на Ленинградском фронте просили уменьшить им пайки, чтобы можно было не сокращать так сильно нормы гражданскому населению Ленинграда. Однако Верховное Главнокомандование решило, что войска получают лишь самый минимум, позволяющий им держаться, а этот минимум состоял из 350 граммов хлеба и очень незначительного количества других продуктов.

«Мы пытались поддержать людей с помощью своего рода супа, приготовленного из дрожжей, куда добавлялось немного сои. Это было, по правде говоря, лишь немногим лучше, чем горячая вода, но создавало у людей иллюзию, что они что-то «съели»… Очень много наших рабочих умерло. Поскольку с транспортом было очень трудно, мы решили устроить кладбище прямо на месте… И все же, хотя люди и умирали с голоду, не было ни одного серьезного происшествия».

К 1943 г. проблема продовольствия уже перестала быть в Ленинграде самой главной. Тем не менее немецкие позиции по-прежнему были расположены всего в 3 км от Кировского завода; он и теперь находился под непрерывным обстрелом.

«Как вы вообще можете работать под сильным обстрелом? – спросил я. – Бывают ли у вас потери? И как ваши люди воспринимают все это?» – «Видимо, – ответил он, – дело, так сказать, в кировском патриотизме. Если не считать одного-двух очень больных рабочих, я еще не встречал человека, который хотел бы от нас уйти…»

Пузырев открыл один из ящиков письменного стола и вытащил пачку писем с почтовыми марками; их было штук сорок-пятьдесят. Это были письма от эвакуированных ленинградских рабочих, они просили разрешить им вернуться в Ленинград – одним или с семьями.

«Они знают, в каких трудных условиях мы здесь живем, – сказал он, – но знают также, что продовольственной проблемы у нас уже больше не возникнет. Однако мы не можем согласиться на их возвращение. Эти квалифицированные рабочие-кировцы делают там важное дело, здесь же у нас не так уж много оборудования, и мы представляем собой своего рода аварийную военную мастерскую. Не так как в Колпино, около 15 км отсюда, где боеприпасы изготовляются в подземных литейных, прямо на линии фронта…»

«Чтобы завод мог продолжать работу, – сказал он далее, – надо было децентрализовать его. Мы разбили производственный процесс на небольшие звенья, в каждом цехе все станки и люди сосредоточены в каком-то одном его углу, который, насколько это возможно, защищен от взрывных волн и осколков. Однако несчастья – или, скорее, некоторый нормальный процент потерь – все же случаются. В этом месяце – а это был сравнительно хороший месяц – мы потеряли 43 человека – тринадцать убитыми, двадцать три ранеными и семь контужеными.

Вы спрашиваете, как люди воспринимают все это? Ну, я не знаю, приходилось ли вам находиться длительное время под артиллерийским обстрелом. Но если кто-нибудь скажет вам, что это не страшно, прошу вас, не верьте. Могу сказать, если человек присутствовал при прямом попадании в цех, он потом сутки или двое находится в подавленном состоянии и производительность труда в цехе в это время резко падает, а бывает даже, что работа почти полностью останавливается, особенно если было убито или ранено много людей. Это ужасное зрелище – вся эта кровь, и даже самые закаленные наши рабочие чувствуют себя совершенно больными один-два дня после этого… Но потом они снова принимаются за дело и стараются наверстать время, упущенное в результате, как у нас говорят, «несчастного случая». Тем не менее я вполне отдаю себе отчет, что работа на нашем заводе – это постоянное моральное напряжение, и когда я вижу, что кто-то из мужчин или девушек доходит до точки, я посылаю их на пару недель или месяц в дом отдыха. …»

Позднее Пузырев показал мне некоторые цехи. День выдался спокойный, немцы почти не стреляли. Огромный завод, как я теперь заметил, был разрушен гораздо больше, чем можно было судить по его внешнему виду с улицы. На большой площадке, окруженной сильно поврежденными зданиями, возвышался огромный блокгауз… Бетонные стены его были в 30 см толщиной, а крыша была сделана из мощных стальных балок. «Этот не боится ничего, кроме прямого попадания крупного снаряда, да и то с близкого расстояния, – произнес Пузырев. – Мы выстроили его в самые тяжелые дни, когда думали, что немцам удастся прорваться к Ленинграду. Они обнаружили бы, что Кировский завод – крепкий орешек. На территории завода много таких вот дотов…»

Потом мы зашли в один из кузнечных цехов. В одном его конце было совсем темно, другая же половина, отделенная от первой толстой кирпичной перегородкой, освещалась пламенем, пылавшим в открытых печах с раскаленными докрасна стенками. В отблесках красного света двигались темные фигуры людей, главным образом девушек. В штопаных бумажных чулках на худых ногах, они сгибались под тяжестью огромных кусков раскаленной докрасна стали, которые они сжимали щипцами. Видно было, какого отчаянного напряжения мускулов и силы воли требовала эта работа. Затем они поднимали тонкие, почти детские руки и бросали раскаленные куски под гигантский стальной молот. Большие огненные искры с шипением прорезали багровую полутьму, и весь цех сотрясался от оглушительного грохота. Мы несколько минут молча наблюдали эту сцену, а затем Пузырев сказал чуть ли не извиняющимся тоном, пытаясь перекричать грохот: «Работа в этом цехе еще не совсем налажена. На днях сюда попало несколько снарядов», – и, показывая на большую яму в полу, заполненную теперь песком и цементом, пояснил: «Один упал вот здесь». – «Убитые были?» – «Были».

Мы прошли через цех, чтобы лучше увидеть, что делают девушки. Когда мы выходили, в красных отблесках пламени я заметил лицо женщины – оно было сурово. Она выглядела немолодой и напоминала зловещую старую цыганку. На строгом лице светились два темных глаза. Что-то трагическое было в этих глазах… Сколько ей было лет? Пятьдесят, сорок, а может быть, только двадцать пять? Я видел лица еще некоторых девушек – они выглядели вполне нормально. Одна из них, совсем девочка, даже улыбалась. Да, они выглядели нормально – разве только в них чувствовалась какая-то внутренняя сосредоточенность, как будто у всех были какие-то тяжелые воспоминания, от которых они никак не могли отделаться…

Другое незабываемое воспоминание оставило у меня посещение средней школы на Тамбовской улице, в новой части города, расположенной в четырех-пяти километрах от фронта и подвергавшейся усиленному обстрелу. Руководил школой пожилой человек, некто Тихомиров, заслуженный учитель РСФСР, начавший свою педагогическую деятельность еще в 1907 г. учителем начальной школы. Эта школа была одной из немногих, не закрывавшихся даже в самые голодные дни. Она четырежды тяжело пострадала от немецких снарядов, однако школьники убрали стекла, заложили кирпичом разрушенные стены, а окна заделали фанерой. Во время последнего обстрела, в мае, одна учительница была убита прямо на школьном дворе.

Ученики школы были типичными ленинградскими детьми;