Радость и страх - Джойс Кэри

- К сожалению, его нет дома. Что-нибудь передать?

Табита вешает трубку, а через полчаса Джон приезжает автобусом. На этот рае выходка Нэнси серьезно его встревожила.

Мать и сын вместе ищут девочку в поле и ближней роще. Табита зовет ее резким, требовательным голосом, а Джон - вежливым тенорком, в самом звуке которого - отсутствие какой-либо надежды на отклик.

Наконец их самих спасает горничная из отеля. Звонили из Эрсли. Нэнси дома, всю дорогу прошла пешком.

- Я знал, что с ней ничего не случится, - говорит Джон, жалея, что напрасно потратил время.

- Но с ней что-то уже случилось, Джон, что-то очень неладное. - После пережитого страха Табита дает волю гневу. - Чтобы девочка в ее возрасте вела себя как маленькая дикарка... Конечно, ее никогда не учили считаться с другими. Мистера Родуэла, видимо, вполне устраивает, что она растет как сорная трава.

- Родуэл не виноват, - вздыхает Джон. - А сюда ее тянет неудержимо.

- Лучше уж ей проводить время здесь, чем в Эрсли на улице.

Табита отказывается признать, что "Масоны" для Нэнси вредны. На ее взгляд, дружба между Нэнси и дедом обоим делает честь. Табита - дитя той простодушной эры, когда всякая дружба, всякая любовь, даже беззаконная, считалась похвальной, пока не оборачивалась бедой.

- Не мне это отрицать, - отвечает Джон, словно ведет научный диспут, а не просто размышляет над ситуацией, слишком сложной для того, чтобы составить о ней четкое суждение.

Он отказался поесть или хотя бы выпить - возможно, не желая встретиться с отцом - и ждет, когда шофер Табиты отвезет его домой.

Моросит холодный зимний дождь, и они стоят под крышей на крыльце Амбарного дома, тускло освещенном одной электрической лампочкой в колпаке матового стекла.

- Нет, - говорит Джон. - Слишком уж много неизвестных в этой задаче.

Табита, раздраженная этим пустым резонерством, внимательно смотрит на сына - в этом непривычном освещении ясно видна его плешь, круглится высокий выпуклый лоб, а глаза тонут в глубоких впадинах, - и ее охватывает нестерпимая жалость. "Господи, да он уже устал жить, он старик!"

И ей кажется, что Джон нуждается в помощи еще больше, чем Нэнси. Она негодует: - Что Эрсли плох, это-то мы знаем. Он тебя губит. Не понимаю, почему ты за него так цепляешься. Ведь здесь тебя неспособны оценить. Здесь вообще не разбираются в людях.

И Джон, который на четвертом десятке опять стал с матерью ласков и некритичен, как в детстве, отвечает печально и доверчиво: - Но я пробовал куда-нибудь перебраться, мама. В прошлом году подавал заявление в Лондонский университет, но меня не утвердили.

Он улыбается ей, точно говоря: "Напрасно ты думаешь, что я такой уж великий ученый". Табита поражена. Она не представляла себе, что Джона могут где-то не взять на работу. Наступает молчание. Сетка дождя в белом свете лампочки, звук падающих капель словно замкнули их в этом уединенном уголке, где можно только размышлять о далеком, безнадежно огромном мире.

- Это все из-за Эрсли! - восклицает Табита. - Они воображают, что, если человек работал в Эрсли, значит, он плох.

- Нет. - Джон все еще улыбается, теперь уже дождю, опаловым ожерельем протянувшемуся вдоль навеса крыльца. - Дело в том, мама, что я немножко отстал от века. Моя философия сейчас не в моде. В данное время самый ходкий товар - это так называемый логический позитивизм, а я им не торгую.

- Ты что же, хочешь сказать, что и в философии бывают моды?

- Очень даже бывают. И всегда будут, так же, как на туфли... или на машины. - Он кивает на десятилетней давности "роллс", только что появившийся на дороге за узкими железными воротами. - Материал всегда один и тот же, и крепкие старые, на совесть сработанные модели по-прежнему будут сходить с конвейера и служить при любой погоде. Но чтобы поразить воображение публики, требуется новый стиль, чем чуднее, тем лучше. А я был слишком занят преподаванием, изобретать сенсации мне было некогда. Ну, спокойной ночи, мама, не выходи на дождь.

Но Табита провожает его до машины. Она волнуется, сердится. - Ты сам знаешь, что это неправда. Просто умничаешь. А правда в том, что ты размазня, пальцем не хочешь пошевелить.

- Вот и я говорю, мама, в коммерсанты я не гожусь. А в Эрсли, пожалуй, и в самом деле слишком напирают на коммерцию.

И он откидывается назад на глубоком сиденье с видом человека, уже смирившегося с жизненным крахом.

Табита в бешенстве. Она чувствует, что сын идет ко дну. Проблеск надежды вселяет в нее только то, что он, оказывается, хотя бы пробовал вырваться из Эрсли.

Она пытается возобновить старые знакомства. Мэнклоу умер, но она пишет лорду Дакету, пишет Гриллеру, которого только что, чуть не в девяносто лет, провозгласили одним из гигантов литературы. Ни тот ни другой не могут ей помочь. Однако через несколько месяцев секретарь Дакета дает ей знать, что в колледже св.Марка есть вакансия. Она немедленно звонит Джону и слышит в трубке его голос, который по телефону всегда почему-то звучит молодо и бодро. - Да, мне ее уже предлагали.

- Ну как замечательно, Джон! Наконец-то ты можешь уехать и, между прочим, разделаться с этим противным Родуэлом.

- Разделаться?

- Оставить его с носом.

Голос отзывается напевно: - А Родуэл, знаешь ли, неплохой человек.

- Джон, он выставляет тебя в смешном свете, ты сам это знаешь, у тебя же в доме, при всех. Никогда не могла понять, зачем ты с ним еще споришь.

- Это уж, наверно, моя вина. - И телефон умолкает.

Табита глядит на немую стену и думает: "Ну вот, теперь он рассердился. Но ведь это правда, правда. Кто-то должен же ему это сказать".

102

Джон и сам сознает, что не пользуется почетом ни в колледже, ни даже в собственном доме и что у него выработалась привычка - привычка наставника - подвергать сомнению любое категорическое суждение уже потому, что оно слишком категорично.

Когда какой-то бизнесмен хвастливо заявляет: "Англии национализация не грозит, рабочие этого не допустят", он возражает вполголоса: "Но с другой стороны, во Франции она как будто осуществляется не без успеха. Вы какую именно национализацию имели в виду?" И цель этого вопроса - только заставить фанфарона обдумать свои вздорные слова и понять их смысл, если таковой имеется.

Точно так же он выводит из себя Кит, когда прерывает ее монолог о необходимости срочно провести какую-то политическую кампанию вопросом, что именно означают ее слова "мотив прибыли"; а уж Родуэла никак не может оставить в покое, вечно его поддевает. Однако в споре, который вспыхивает вслед за этим почти всякий раз, как у него собираются студенты, он неизменно терпит поражение.

- Джон, привет, - скажет, бывало, Родуэл. - Как поживает философия? - И Джон улыбнется и промолчит. Но через минуту уже сам цепляется к уверенным рассуждениям Родуэла.

- Это что за проект?

- Я говорил о будущем Брока.

За последние семь лет прогрессивные элементы в Эрсли завоевали "много сторонников, и Родуэл, уже четыре года член городского управления, стал одним из их лидеров. Он успел приобрести типичную повадку политического босса, этакую неискреннюю любезность, нечто среднее между апломбом полицейского и хладнокровием актера, некое самодовольство, вполне соответствующее его благодушному лицу и крепкой фигуре, уже начавшей обрастать жирком.

Как председатель жилищной комиссии, Родуэл составил проект упразднения трущоб: снести все дома на пяти улицах и переселить пять тысяч человек в новый пригород, что должно обойтись городу в полмиллиона фунтов.

Самый размах этого плана еще повысил престиж Родуэла. Студенты превозносят его как героя; консерваторы клянут как беспардонного демагога.

- С другой стороны, - говорит Джон, словно поворачивая в руках незнакомый предмет, чтобы разглядеть, из чего он сделан, - я прочел, что в самом Броке состоится митинг протеста.

- Это происки домовладельцев, - говорит одна из последовательниц Родуэла. Две трети окружившей его молодежи - юные энтузиастки.

- Почему вы это терпите? - вопрошает другая. - Пойти да разогнать их.

- Они приняли меры. Пускают только по билетам. Приедет член парламента, либерал.

- Уж конечно, либерал, кто же еще! - кричит студент-медик. - Давайте бросим в окно бомбу с удушливым газом, выкурим их. Поделом им будет. - В его голосе звучит благородное негодование. За его словами не только требование моды - подражать революционерам-террористам, - но и искренний гнев и возмущение. Он действительно верит, что либералы дурные люди и их следует изничтожать. Как почти все студенты в Эрсли, как всякая молодежь, он ненавидит либералов и может привести для этого множество причин. Но истинная причина кроется, вероятно, в том, что либерализм уже сто лет пользовался сочувствием, что родители говорили о нем за завтраком, что это смирная, честная вера, о которой ему, а главное, его друзьям прожужжали уши. Быть либералом - этим никого не удивишь. А поэтому к черту либералов.