Современная швейцарская новелла - Петер Биксель

Нет, погодите, я… Понимаете, это словно черный занавес… Последнее время, когда мне задают вопросы, он иногда падает… Значит, спрашиваете, как у нас все было по вечерам? Я теперь не могу себе представить его лицо… Пуля прошла через верхнюю челюсть… разорвала сверху донизу… попала как раз в то место, где у него над губой черная щеточка… я бритвой ее… Нет, я не целилась, вот это неправда! Я даже не знала, что он заряжен… Я просто оборонялась… Бессмысленный спектакль все, все…

Необходимая оборона? Да, да, одну минутку. Звонило, звонило каждый вечер. Этот дьявол приучил меня закрывать за ним все щели. «Смотри не вздумай никого впускать!..» Я ему открываю. Едва дверь открыта, он поворачивается ко мне спиной. Не крадется ли кто за ним? Не прошмыгнул ли кто украдкой? Пятясь задом, он вступает в холл, захлопывает дверь и закрывает ее на цепочку и лишь тогда оборачивается и глядит мне в лицо. Прислонившись спиной к двери. «Добрый вечер!» — говорит он, но звучит это так, словно он спрашивает: «Ну ты небось опять чего-то натворила?» Я молча киваю. Он устремляется вперед и при этом всегда старается не коснуться меня, я для него преступница, низкое существо. Размашистыми шагами — к дверям гостиной. Бесшумно открывает и закрывает снова. Я про себя ликую. Вы только представьте себе каждый вечер его разочарование: ведь он каждый раз втайне надеется, что кто-нибудь или что-нибудь… А тут все, как на грех, в полном порядке!

Внося в комнату ужин, я слышу сопение — уж верно, он лежит где-нибудь на спине под своей моделью. «А, чтоб тебе пусто было» — его излюбленное ругательство, и потом сопение. «Есть пора!» — выкликаю я. Он яростно хрюкает, но тотчас вылезает из-под модели и садится за стол.

Любезно? Какое там любезно. Наоборот. Просто он хотел как можно скорей развязаться с ужином. Он жевал, жевал и безостановочно барабанил пальцами по столу, ни разу не поднял взгляда, ни разу не сказал «спасибо». Еда стала для него тягостной необходимостью. Такие, как он, ненавидят все, что становится между ними и их безумием, все как есть, я хочу сказать — такие, как он, то есть ненормальные. Да он бы растоптал мои глаза, как… как кротовый холмик, окажись я у него на дороге. Он воспринимал слухом только одно слово — «вокзал», он только его понимал, он накалывал голубцы на вилку, словно это был кошачий помет. Помню, я однажды спросила его, понравилась ли ему моя стряпня.

«Лёчбергер — мастер своего дела! — ответил он на мой вопрос, не переставая уписывать голубцы. — Как по-твоему?» В ту пору он тянул линию через Бернские Альпы, а Лёчбергером окрестил шеф-повара, которого купил у Бахмана и вмонтировал в вагон-ресторан Берн — Бриг.

Помыв посуду, я включаю радио, хотя и не на полную громкость, чтоб был слышен живой голос, потом иду в гостиную, протискиваюсь с вязаньем в узкий проход между стеной и моделью, сажусь на табуретку. Теперь Лока немного отпускает страх: теперь я у него под надзором. Иногда он даже насвистывал старомодные шлягеры вроде «Стамбул — Константинополь» или даже обращался ко мне: «Готово!»

«Что готово-то?» — думала я про себя.

«Полюбуйся, Тендерчик, линия до Романсхорна завершена, чтоб тебе пусто было! Вот только завтра надо скоренько прикупить у Бахмана три тормозных упора, не то мои экспрессы прямиком сиганут в Боденское озеро. Если, конечно, до завтра ничего не случится. Углядеть трудно».

«Да», — отвечаю я.

Он стирает пыль с озера либо начинает прокладывать очередной кабель — не настоящий, разумеется, а проволочку.

«Нет, так ничего не выйдет. А ну, Тендер, перешли-ка мне с „Часовщиком“, — (так назывался у него один поезд), — перешли-ка мне с „Часовщиком“ тормозной упор из тупика в Валлорбе. Прицепишь платформу, а того лучше, возьмешь полувагон из депо и зажмешь упор между стойками. Сейчас переведу стрелку».

«Да», — говорю я.

Он нажимает какие-то кнопки, достает форменную фуражку начальника станции и водружает ее себе на голову. Когда я готова, он подает мне знак щитком и включает ток.

«Все Управление швейцарских дорог могло бы равняться на Фрица Бонера», — возвещает он, когда поезд автоматически меняет направление в Лозанне и Цюрихе. На въезде в Романсхорн он вырубает ток и хватает тормозной упор. Я продолжаю вязать. Вдруг он вопит: «Семафор 84, путевой сигнал 3, немедленно поднять! Ты что, оглохла?» Судя по всему, поезд надо отправить назад. Я щелкаю контактами на распределительном пульте и переключаю ток. Поезд трогается. Он провожает поезд глазами. Вроде бы все идет как должно. Изменение маршрута — через Берн (вместо Биля), — кажется, тоже удалось, и тут происходит катастрофа. Между двумя домишками и церковкой, изображающими Берн, поезд проскакивает в южном направлении. Мы забыли перевести стрелки. Фриц делает гигантский прыжок к распределительному пульту и вырубает ток. Потом он ныряет под модель, откидывает крышку люка под Эмменталем и дрожащими пальцами снимает поезд с неправильного пути. Он сам виноват. Правда ведь? Вы согласны со мной? Но он слишком труслив, чтобы признать собственную вину.

«Бабье, оно все безмозглое, — шипит он сквозь зубы, — чтоб тебе пусто было, не будь меня, не избежать бы столкновения в Шпице с „Оберлендером“. Крови было бы… Но тебе на все плевать…» И он злобно глядит куда-то вбок. Иногда он добавляет еще несколько слов про чувство долга и про то, что это занятие только мужчинам под силу. Я уже предчувствую, ночью он расквитается со мной за свою ошибку…

Нет, нет, вы меня неправильно поняли. Бить он меня не станет. Но когда мы ляжем, он, вместо того чтобы повернуться ко мне спиной и захрапеть, навалится на меня.

Довольно, ради бога, довольно!

Так называемые звездные рейды без конечной цели могли продолжаться по нескольку дней. Для этой оказии Лок всегда надевал парадный мундир. Он сшил себе на заказ форму начальника станции первого класса, то есть с золотыми дубовыми листочками. Он взмахивает щитком, свистит в свисток, ревет в микрофон, потрясает компостером. Он теперь начальник поезда, проводник, начальник станции, но прежде всего он машинист. Несколько раз он даже приглашал на это представление Альфонса Маурера. Я, помнится, со стыда чуть сквозь землю не провалилась.

Как все это выглядело? Попытаюсь изобразить одну такую поездку, думаю, что еще не забыла, мне ведь столько раз приходилось это слушать. Итак…

«На календаре у нас 23 июля, жарко как в тропиках, центральная метеостанция в Цюрихе предсказала 31 градус в тени. Рельсы словно раскаленные провода. — (Представляете, он говорил таким литературным слогом.) — Вот почему на Бонере… — (Лок всегда называл машиниста собственным именем.)—… сегодня в порядке исключения солнечные очки. Сейчас Бонер начнет свой звездный маршрут навстречу солнцу. Путь открыт! Зеленый свет! Щурится орлиный глаз Бонера под солнечными очками. — (Лок взмахивает щитком и свистит.) — Поезд незаметно трогается, совершенно незаметно благодаря непревзойденному мастерству Бонера. 372 пассажира скорого „Виньерон“ не могут опомниться от изумления, когда замечают, что, даже не проснувшись, выехали из-под величественных сводов вокзала. Бонер уверенно маневрирует через сорок восемь стрелок на перегоне Цюрих — Дитикон, ибо в полной мере сознает свою ответственность за вверенные ему 372 жизни. Спокойным взором Бонер озирает на ходу территорию будущей товарной станции Цюрих, а про себя думает: „Вот славно! Покамест здесь торчат капустные кочаны, но скоро здесь наведут порядок!“ Веттинген. — (Лок свистит и поднимает руку.) — Бонер приветствует Веттингера. — (Всем начальникам станций Лок давал имя города, где они служат.) — Приветствует Веттингера, а также и потливого Грампера, и ничтожного Чингена. — (Тут Лок отвешивает поклон.) — Ибо Бонер не высокомерен, Бонер придерживается до того прогрессивных взглядов, что едва ли сыщутся ему равные во всей маленькой Швейцарии. На полной скорости пролетает „Виньерон“ Бонера через извилистый курортный городок на берегу Лиммата. Вот уже поезд прогрохотал по мосту, справа осталось гордое слияние трех рек — Лиммата, Ааре и Ройса. У Бонера радостно забилось сердце. О родина! — (Лок ударяет себя по губам.) — Нет страны прекрасней, чем Швейцария. — (Лок запевает: „Рука крепка, и в сердце верность тебе, Швейцария“.) — Бругг! Бонер пытливым взором окидывает стрелки, ему хорошо известно, что Бруггер ненадежен, что Бруггер безответственный халтурщик, бездельник и портач. Достаточно поглядеть на его всклокоченные волосы. — (Лок морщится и сплевывает.) — По чистой случайности стрелки в порядке. „Бруггер знает свое дело! — восклицает Бонер. — Бруггер у нас молодцом“. Бонер вихрем пролетает через Хольдербанк и Вильдегг. Наконец-то взят курс на запад, Бонер выпускает на волю все шесть тысяч лошадиных сил своего АЭ6/6 „Хоенклинген“ и несется через состыкованные два километра рупперсвильского леса. У пассажиров кружится голова, проводник удивлен, на столах пляшут бутылки. Арау! „Виньерон“ ныряет в туннель. Шененверд, Деникен, Дулликен… Бонер включает первую ступень тормозной системы. Одним мизинчиком укрощает он дикий локомотив и заставляет все четырнадцать четырехосных вагонов застыть у ольтенского перрона. Громыхают стеклянные своды. Бонер благосклонно машет рукой и осушает бутылочку кока-колы. 372 пассажира восторженно благодарят его. — (Лок подбрасывает свою фуражку, смеется, кивает.)—108 человек покидают поезд, 75 новых садятся, итого, начиная с Ольтена, их 339. Бонер и Ольтнер заводят сугубо профессиональный разговор. — (Тут Лок делает вид, будто хлопает кого-то по плечу.) — „Что скажешь насчет погоды? Через Люцерн, как по-твоему?“— (Лок поворачивается к распределительному пульту.) — Бонер знает свое расписание назубок. Знает он и еще одно: в этот прекрасный июльский день он должен с честью оправдать доверие 339 пассажиров. Ну, я поехал, решает он. — (Лок нажимает кнопки, двигает рычаги, гасит одни лампочки, зажигает другие.) — „Через Люцерн, Готард, Беллинцону, Лугано, Кьяссо!“ Бонер подмигивает Ольтнеру, тот кивает в знак согласия, потому что, собственно говоря, Бонер и есть Ольтнер, а Ольтнер и есть Бонер. Загорается зеленый свет, шипит пантограф; уже вспыхивает неприкрытым ужасом лицо Арбургера. Но Бонер уверен в победе, он мчит от успеха к успеху. В Цофингене он широко распахивает двери и ненадолго выпускает триста тридцать девять своих подопечных погулять по красивому старинному городку. По второму пути с лязгом проносятся рефрижераторы „Интерфриго“. Бонеру можно двигаться дальше по фруктовым и водочным угодьям вокруг Люцерна. Лето выдалось раннее. Уже шумят на полях комбайны. Крестьяне собираются в кучки, подбрасывают в воздух свои шапки с кисточкой и выкликают: „Бонер!“ Всем известно, что Бонер ведет „Виньерон“, это только Бонеру по плечу, недаром же он знает расписание как свои пять пальцев. Бонер улыбается в ответ и приподнимает фуражку. Уже завиднелся вдали Город света на Рейне, уже блеснули воды Лемана, бесчисленное множество парусников испещрило флажками рябь волн, кивнул облачной шапкой Пилатус, бесшумно вознесся подъемник на вершину Бюргенштока. „Дышите, детки, воздух чист“, — говорит Бонер и откидывается на спинку сиденья. О солнечная страна под защитой Альпийского гребня. Но вот уже снова раздается свисток. Пассажиры стекаются назад, теперь их всего лишь 312, ибо 27 не устояли перед соблазнами Светлого города. Кюснахт. „По этому ущелью он поедет…“ Однако Бонер объезжает массив Риги и продолжает свой маршрут через сердце нашего священного союза, через Швиц, покоящийся в колыбели мифов. Он мчит на Бруннен, он минует заносчивый Аксенштайн, и вот уже расстилаются перед ним галереи, мосты, платформы, а внизу перед глазами завороженных зрителей лежит священный очаг, шелковистая гладь, водная колыбель клятвенного союза. Полна мистического сумрака часовня Телля, высится камень Телля, искрится памятная доска Телля. В черных соснах — фьорд, весь в окружении вершин и роковых ущелий… „Сияет озеро улыбкой, манит прохладная волна“. Рютли».