Почему не гаснут советские «звёзды» - Федор Раззаков

Нынешняя молодёжь, которая воспитывается в атмосфере оголтелого антисоветизма, воспринимает эти слова как ещё одно подтверждение того, какой же жуткой и несправедливой была страна под названием СССР. Как невыносимо было жить там людям. И как хорошо, что эта страна почила в бозе, а такие люди, как Андрей Макаревич, сумели выжить и здравствуют поныне. Чтобы не быть голословным, приведу цитату самого Макаревича, где он на полном серьёзе расписывает советскую «жуть» молодой журналистке одного известного печатного издания: «В советское время можно было на кухне сидеть и шептать, как там в Новочеркасске рабочих расстреляли. Заткнув спичкой телефон, чтобы не прослушивалось…»

Отдадим должное г-ну Макаревичу за то, что он скорбит по душам невинно убиенных новочеркассцев, которые в июне 1962 года вышли на улицы родного города, протестуя против бездарной политики тогдашних властей, и были расстреляны по приказу Н. Хрущёва. Но в то же время отметим для себя и другой факт. Ни разу ни в одном интервью Макаревича вы не прочтёте таких же слов скорби в отношении других убиенных. А именно его современников — тех, что погибли в октябре 1993 года в Москве по приказу первого президента России Бориса Ельцина, который на глазах у всего мира (под прицелами сотен телекамер) расстрелял из танков российский парламент, отправив на тот свет не десятки, а несколько сотен ни в чём не повинных людей. Это преступление наш герой Ельцину простил и ни слова не сказал ему в упрёк, даже более того — вскоре принял от него высокий орден «Знак Почёта», крепко пожав президентскую руку в знак признательности и уважения. Откуда же такая странная избирательность? Ответ достаточно прост: не сами жертвы интересны Макаревичу, а то, какая именно власть их таковыми сделала. Если речь идёт о советских временах, то здесь наш герой — сама принципиальность, но если дело касается либеральной постсоветской России, то тут на глаза музыканта опускаются шоры. Как нынче модно говорить в среде политиков: действуют двойные стандарты.

Вообще за годы существования постсоветской России здесь сложилась целая наука — советология. Базисные основы она взяла у своей зарубежной предтечи, которая была детищем «холодной войны» и главной целью подразумевала разгром социалистического СССР. Но вот ведь парадокс: эта война закончилась поражением последнего, и, казалось бы, эта наука должна была кануть в Лету вместе с ним. Но не канула, став одной из главных опор постсоветского режима. Почему? Дело в том, что в новой, капиталистической России продолжают проживать миллионы бывших жителей ушедшей в небытие страны, которые являются невольными носителями памяти о ней. Причём памяти не только чёрной, но и светлой. Именно для того, чтобы последняя окончательно перестала воспроизводиться в умах людей, и была сохранена советология, а её апологетами стали не только профессиональные политики и историки, но также большинство деятелей творческой богемы в лице журналистов, писателей, актёров, музыкантов и т.д. Вся эта братия дружно взялась воспроизводить на свет не просто мифы, а именно чёрные мифы о СССР, где ложь столь искусно переплетена с правдой и полуправдой, что даже люди сведущие иной раз путаются. Кстати, отметим, что само слово «совок» (уничижительное обозначение советского образа жизни) внедрял в 90-е годы коллега Макаревича ещё по советской рок-тусовке Александр Градский.

Итак, в основе российского гибрида советологии, как и у её зарубежного аналога, одна и та же основа — чёрная мифология. Механизм воспроизведения этих мифов весьма незамысловат. Для этого все советские государственные институты, начиная от Политбюро и заканчивая Главлитом (учреждением, ведавшим цензурой), подаются исключительно с негативной точки зрения — как органы государственного насилия по отношению к обществу. Подавая дело таким образом, советологи преследуют несколько целей. Во-первых, рисуют СССР тоталитарным государством, во-вторых, делают искусственный пиар так называемым «борцам с тоталитаризмом», в число которых записаны все деятели советской культуры, имевшие любые (даже минимальные) трения с режимом. Например, достаточно только какому-нибудь актёру заикнуться о том, что его кандидатуру какое-то время не утверждали на главную роль… и он подаётся советологией как жертва режима и борец с «тоталитарным» СССР.

Свежий пример — Алексей Баталов, юбилей которого страна отмечала совсем недавно. Этот когда-то замечательный актёр во всеуслышание заявил, что «ненавидел вшивый социализм», а его руководителей заклеймил как «банду злодеев и убийц». Вряд ли у молодых читателей, прочитавших эти заявления, закралось сомнение в их достоверности: как-никак вылетели они из уст пожилого и уважаемого в обществе человека. И невдомёк этим читателям, что Баталов самым бессовестным образом лжёт, поскольку в советские годы не только прославлял в кино тот «злодейский» режим (играл революционеров и представителей рабочего класса — авангарда КПСС), но и был достаточно высоким киношным чиновником — секретарём Союза кинематографистов (с 1971 года). Кроме этого, звания народного артиста СССР он был удостоен в сравнительно молодом возрасте — в 48 лет (для сравнения: такой знаменитый актёр, как Георгий Вицин, получил это же звание в 73 года, поскольку никаких высоких постов не занимал и был абсолютно аполитичен), а также стал профессором ВГИКа в столь же молодом возрасте — в 52 года (а это была номенклатурная единица в советском учёном мире). То есть вместо того, чтобы швырнуть в лицо той «банде злодеев и убийц» их «вшивые» звания, учёные степени и награды (а у Баталова это были опять же не самые заурядные знаки отличия — орден Ленина и Госпремия), актёр предпочитал всеми этими благами беззастенчиво пользоваться: так сказать, сосал «советскую матку», в душе её ненавидя. Можно только пожалеть человека, который жил подобной двойной жизнью на протяжении не одного десятка лет.

Кстати, и Андрей Макаревич вопреки сложившемуся о нём представлению как о принципиальном борце с советским режимом на самом деле вёл себя точно так же, как и Баталов. То есть сосал ту же «матку», попутно исходя злобной слюной по её адресу. Кроме этого, у них имеется ещё одно сходство: оба являются отпрысками не рядовых советских граждан, а так называемыми «сынками». Так в СССР негласно называли отпрысков советской элиты, которые, будучи защищёнными папино-мамиными спинами, безбедно существовали в советской действительности, высасывая из неё столько соков, сколько могли проглотить. При этом саму эту действительность они на дух не переносили, предпочитая ей другую — забугорную, главным образом американского разлива. Как честно признаётся сам Макаревич в своих мемуарах, «с каким трепетом я лез в этот чемодан (речь идёт о чемодане его отца, который имел возможность выезжать за границу. — Ф.Р.). Я нюхал вещи, приехавшие из другого мира, — это был совершенно незнакомый и прекрасный запах…».

В отличие от Баталова, который является отпрыском актёров одного из престижных театров страны — МХАТа, Макаревич — сын известного советского зодчего, члена Союза архитекторов СССР Вадима Макаревича, который по долгу службы был так называемым выездным — занимался электрификацией советских выставочных павильонов за границей, выезжая туда в качестве представителя Государственной торговой палаты (первая такая поездка случилась у него в 1958 году, после чего в семье Макаревичей появилась такая роскошь, как телевизор). Естественно, он привозил своим домашним из этих вояжей не только чемоданы разного рода сувениров, но и впечатления — полные восторга и преклонения перед западным образом жизни. Эти разговоры Макаревич слышал с самого детства и, что называется, мотал на ус. Именно они (вкупе с запахами заграницы из папиных чемоданов) во многом и сформировали его будущие взгляды: этакое типичное мировоззрение либерала-западника, для которого Россия (будь то советская или постсоветская) не родина, а всего лишь «эта страна». Для таких людей жизнь в «этой стране» хороша лишь до тех пор, пока строго следует в фарватере западных ценностей. Но как только в ней намечается пусть даже лёгкий поворот в сторону державности, с его ярко выраженным русским акцентом (а иного здесь и быть не может, учитывая, что именно русские являются титульной нацией), как тут же у господ макаревичей грустнеет чело и появляется нервный тик. Как признался как-то наш герой: «Я не люблю русскую истерику с разрыванием рубахи на груди. Всё это есенинское совсем не моё». Честное и весьма характерное признание.

А вот ещё одно признание Макаревича: «Я не принимал советскую власть на эстетическом уровне». Кстати, в своих мемуарах он отмечает, что такие же чувства испытывал к той власти и его отец — бывший фронтовик, секретарь партбюро Архитектурного института. «А я с каждым годом всё больше и больше становлюсь похожим на своего отца», — отмечает Макаревич. Единственное отличие между отцом и сыном — это время начала их расхождений с советской эстетикой, а от неё и с самим режимом. Если у Макаревича-старшего этот процесс начался в зрелом возрасте, то у его отпрыска… в раннем отрочестве. То есть тогда, когда большинство детей даже не задумываются о том, что их окружает, а просто живут и радуются своему безмятежному детству. У Макаревича всё было иначе, о чём наглядно свидетельствуют опять же его мемуары. Из них следует, что началась эстетическая неприязнь автора к режиму ещё… в детском саду (заметим, что находился он не где-нибудь в Свиблове, а прямо напротив Кремля — у Александровского сада). Как честно пишет наш герой, «я попал в советское учреждение, где все должны были быть как все». Из сего признания следует, что уже в детсадовском возрасте Макаревич грезил о такой либеральной ценности, как свобода личности (чтобы не быть как все).