Герои, почитание героев и героическое в истории - Карлейль Томас

Но теперь, как бы в противовес этой теории молчания, да позволено мне будет сказать, что существует двоякого рода честолюбие: одно заслуживает безусловного порицания, другое – похвалы и появляется неизбежно. Природа позаботилась, чтобы великий молчаливый Сэмюэл не оставался слишком долго в молчании. Так пусть себялюбивое желание блистать – жалко и презренно во всех отношениях. «Ты ищешь великих дел, – не ищи их», это – совершенно правильно. Но, скажу я, в каждом человеке заложено неискоренимое стремление высказываться, в полной мере сил, данных ему природой. Стремление высказывать вовне и осуществлять вовне все, чем наделила его природа. Стремление справедливое, естественное, неизбежное; мало того, это обязанность, даже сущность всех вообще обязанностей человека. Весь смысл человеческой жизни здесь, на земле, можно сказать, состоит в том, чтобы развивать свое «я». Делать то, к чему человек чувствует себя пригодным. Таков основной закон нашего существования, сама необходимость.

Колридж удивительно верно замечает, что ребенок выучивается говорить в силу необходимости, испытываемой им. Поэтому мы скажем: чтобы решить вопрос о честолюбии, решить, низменное ли честолюбие говорит в человеке или нет, необходимо принять в расчет два условия – не только вожделение, подталкивающее человека добиваться известного положения, но также и его способность действительно занимать это положение. В этом весь вопрос. Быть может, положение, которого человек ищет, принадлежит действительно ему; быть может, он не только вправе, но даже обязан искать его. Можем ли мы порицать Мирабо за его притязания на место первого министра, когда он был «единственным человеком на всю Францию, способным сделать что-либо хорошее при тогдашних условиях»? Быть может, преисполненный надежд, он чувствовал совершенно ясно, как много добра он мог бы сделать! Но относительно бедного Неккера, который не мог сделать ничего дельного и даже чувствовал, что он вообще не может ничего сделать, и однако с сокрушенным сердцем относился к тому, что его покинули и он остался не у дел, – относительно него, Гиббон157 совершенно прав, высказывая свои сетования. Природа, говорю я, позаботилась, чтобы великий человек, сохраняющий молчание, испытывал достаточно побуждений говорить; да, даже слишком позаботилась!

Представьте себе, например, вы убедили отважного старого Сэмюэла Джонсона, старающегося держаться в тени, что он может совершить великое божественное дело на пользу своей страны и всего мира; идеальный небесный закон может быть осуществлен на нашей земле; возносимое им ежедневно моление «да приидет Царствие Твое» должно быть наконец осуществлено! Если вы убедите его в этом, что все это возможно и осуществимо, он, скорбящий, молчаливый Сэмюэл, призван принять в этом деле участие, – разве душа его не воспламенится благородным пламенем и не осенит ее божественная ясность и благородная решимость действовать? Разве из уст его не польется благородная, пылкая речь; разве он не бросит под ноги все свои печали и опасения, огорчения и противоречия как нечто пустое и ничтожное, разве вся атмосфера его темного существования не осветится лучезарным блеском света и молнии? Таково истинное честолюбие!

Посмотрите же теперь, как действительно было в случае с Кромвелем. Он видел, что Церковь Божия уже с давних пор подвергалась гонениям; истинных ревнителей-проповедников бросали в тюрьмы, секли плетьми, выставляли к позорным столбам, отрезали им уши, Слово Божие попиралось ногами недостойных и презренных людей. Все это тяжело запечатлевалось в его душе. Однако долгие годы он сохранял молчание, глядя на бедствия Церкви, и молился. Он не видел, каким образом можно было бы выйти из этого положения; но он верил, что милосердное небо укажет выход, такой фальшивый, несправедливый порядок вещей не может оставаться неизменным навеки. И вот наступает заря освобождения: после двенадцати лет молчаливого выжидания поднимается вся Англия. Еще раз собирается парламент. Наконец-то правде будет предоставлена возможность заявить о себе. Невыразимая и вполне основательная надежда еще раз осенила землю. Разве быть членом такого парламента не составляло вполне достойного дела? Кромвель бросил свой плуг и поспешил в парламент.

Вот он говорит: его речи суровы и пылки. Они, точно сама истина, вырываются из его души бурными потоками. Кромвель работает не покладая рук. Он напрягает все свои силы, как настоящий сильный человек, гигант, и борется среди свиста пуль, ядер и т. п. Снова и снова кидается он в борьбу, пока наконец дело его не торжествует, столь грозные некогда враги не сокрушены вконец и заря надежды не сменилась ярким блеском победы и достоверностью. Разве он не выдвигается в этот момент как самый могучий ум в Англии, бесспорный герой всей Англии? Что вы можете возразить «против»? Евангельский закон Христа должен наконец осуществиться на земле!

Кромвель, человек дела, изведавший весь хаос жизни, дерзает думать, что теократия возможна и осуществима, о чем Джон Нокс мог говорить со своей проповеднической кафедры только как о «благочестивой фантазии». Управлять народом должны люди, стоящие выше других в Церкви Христовой, люди наиболее благочестивые и мудрые: до известной степени так могло бы быть и так должно бы быть. Разве истина Бога не истинна? А если она истинна, то в таком случае не ее ли именно человек должен осуществлять в жизни? И самый сильный практический ум в Англии ответил решительно: да, ее! Такую цель я считаю истинной и благородной, благороднейшей, какую только государственный человек или вообще любой человек может лелеять в своем сердце. Нокс, выступающий в защиту подобного дела, представляет удивительное зрелище. Кромвель, человек с громадным здравым смыслом и прекрасным пониманием, что такое наш мир людской, отстаивающий то же дело, представляет, я думаю, единственное в своем роде зрелище во всей истории. В нем, по моему мнению, развитие протестантизма достигает своей кульминационной точки, наиболее героической фазы, в какой только суждено было «библейской вере» вылиться здесь, на земле. Чтобы оценить надлежащим образом эту эпоху, обратите внимание, что с того именно момента для каждого англичанина становится ясно, каким образом мы можем доставить окончательную победу правде над неправдой, все, чего мы желали и просили как высочайшего блага для Англии, действительно возможно и достижимо.

Итак, все эти обвинения в лисьем уме, хитростях, осторожности и опытности по части «угадывания лицемеров» кажутся мне одним лишь печальным недоразумением. В английской истории мы не встречаем другого государственного человека, подобного Кромвелю. Это, я могу сказать, единственный человек, лелеявший в своем сердце мысли о Царстве Божием на земле, единственный человек на протяжении пятнадцати веков. И мы знаем, как отнеслись к нему. Последователей он считал всего лишь сотнями или даже десятками, а противников – миллионами. Если бы вся Англия собралась тогда вокруг него, то, кто знает, быть может, она давно была бы уже истинно христианской страной! А лисья премудрость до сих пор возится со своею безнадежною проблемою. Именно: «дан мир мошенников; требуется привести их совокупную деятельность к честности». Насколько это действительно трудная задача, вы можете убедиться в судебных учреждениях и некоторых иных местах! И так дело идет обыкновенно до тех пор, пока наконец все не станет коснеть и разлагаться по справедливому гневу, но вместе с тем по великой милости небес и подобная проблема для всех людей не станет воочию безнадежной.

Но возвращаюсь к Кромвелю и его действительным стремлениям. Юм158 с его многочисленными последователями, возражая нам, сказал бы: допустим, что Кромвель был искренен вначале, но искренний «фанатик» по мере своего успеха превращался постепенно в «лицемера». Такова теория Юма о фанатике-лицемере, теория, приложение которой с течением времени значительно расширилось. Она была применена к Магомету и многим другим. Вдумайтесь в нее серьезнее, и вы найдете в ней кое-что заслуживающее внимания, правда, немногое, не все, далеко не все. Истинно героические сердца никогда не кончают таким жалким образом. Солнечные лучи, проходя через нечистую среду, преломляются, пятна и грязь отражаются, но тем не менее солнце продолжает светить, оно не перестает быть солнцем, не превращается во тьму! Я осмеливаюсь утверждать, что великий и глубокий Кромвель никогда не переживал подобного превращения; никогда, я в этом убежден. Он был сыном природы, и в его груди билось львиное сердце. Подобно Антею, он черпал свою силу от прикосновения с матерью-землей. Оторвите его от земли и бросьте в атмосферу лицемерия и ничтожества, он тотчас потеряет свою силу. Мы не утверждаем, что Кромвель был, как говорится, «без сучка и задоринки», что он не делал ошибок, никогда не грешил против искренности. Он вовсе не был дилетантом-проповедником всяческого «самосовершенствования», «безупречного поведения». Это – неотесанный Орсон159, идущий своим тернистым путем, совершающий действительное, настоящее дело, и, конечно, ему случалось падать, и не раз. Неискренности, ошибки, весьма многочисленные, ежедневные, ежечасные и т. п., были ему очень хорошо знакомы, но обо всем этом знал Бог да он! Не раз солнце омрачалось, но никогда еще оно само не превращалось во тьму. Кромвель умер, как подобает истинно героическому человеку: последним словом его была молитва, в которой он просил Господа судить его и его дело, так как люди не могут этого сделать, судить по всей справедливости, но не отказать ему в милосердии. Это были в высшей степени трогательные слова. С таким напутствием его великая, дикая душа, покинув навеки свои заботы и прегрешения, предстала перед Творцом мира.