Вашингтон, округ Колумбия - Гор Видал

С протяжным воплем Блэз кинулся на нее, выставив перед собой, как таран, сжатые в кулаки руки. Инид была к этому готова. Как матадор, она прыжком уклонилась от удара, для равновесия широко раскинув руки. Халат распахнулся. Но в этот момент Клей видел не ее тело, а пистолет, который она сжимала в правой руке. Он хотел закричать, предупредить, но не смог. В этой пьесе для него не было больше роли.

Блэз снова бросился на нее, высоко подняв для удара руку, не замечая пистолета, который Инид разрядила прямо в него. Раздался звук лопнувшего воздушного шара. Тоненькая струйка белого дыма протянулась между ними.

Долго они стояли кружком, и руки Блэза все еще были протянуты вперед. Одна рука Клея тоже была вытянута вперед, словно хотела остановить пулю, прорезавшую воздух. Так они и стояли, точно завороженные, пока дверь в библиотеку не распахнулась и не вошла Фредерика; без грима лицо ее ночью выглядело совсем старым; она стояла в дверях и смотрела на них, точно перед ней были живые статуи. Когда она наконец заговорила, голос ее звучал поразительно спокойно и печально.

—   Что ты сделала, Инид?

Инид повернулась к матери и бросила пистолет на коврик перед камином.

—   Ничего, мама,— сказала она.— Ровным счетом ничего.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

—    Но не счастлива?

—    Счастье — понятие относительное, мистер Сэнфорд. У каждого из нас бывают свои светлые и черные дни. Взгляните только, какой сегодня день, взгляните! — Маленькая мягкая ручка указала на окно: гонимые ветром струи дождя, словно водяные плети, хлестали по стеклу.

—     Никто, конечно, не бывает абсолютно счастлив,— заметил Питер, глядя на черно-серое ноябрьское небо. Это было все, что он мог увидеть: окно находилось слишком высоко, вне сомнения, для того, чтобы затруднить побег.— Но, как по-вашему...— он остановился, подыскивая слово, которого ждал от него доктор Полэс,— ...приспособилась ли она к своему нынешнему положению?

—    Я думаю, что да. Да, конечно.— Врач бросил на него жуликоватый взгляд, словно желая сказать: «Мы все одной веревочкой связаны» — и не подозревая о том, что перед ним враг.— Ей назначено лечение. Сейчас она увлекается живописью, и, надо сказать, у нее есть талант. Совсем недавно миссис Полэс даже попросила у нее одну из ее картин...— Легкая тень, промелькнувшая по лицу доктора Полэса, давала понять, что о приспособлении не может быть и речи.— Она сказала, что отдаст картину, как только положит последний мазок! — гладко закончил он.

Питер улыбнулся, представив себе этот диалог.

—    Стало быть, с таким улучшением ее можно выписать в ближайшие дни?

Белый гладкий лоб врача прорезался необыкновенно глубокими поперечными и косыми складками.

—    Знаете ли...— начал доктор Полэс.— Знаете ли,— повторил он,— спешить не стоит. Она в хорошем состоянии... относительно хорошем, но это еще мало о чем говорит. У нее, видите ли, шизоидный характер...

—    Мы все шизоиды, доктор. Но есть ли у нее шизофрения? — Питер сообразил, что взял слишком резкий тон и слишком многое выдал. Подобно всем жрецам, врачеватели человеческих душ не любят, когда прихожане обнаруживают слишком близкое знакомство с их священным ремеслом.

—   Да, мистер Сэнфорд, у нее шизофрения. Консилиум специалистов подтвердил мой диагноз два года назад.

—    И пересмотр диагноза невозможен?

Складки исчезли. Щеки врача округлились в мягкой улыбке, и на них выступили ямочки.

—   Мне кажется, вы не вполне понимаете нашу методику. Болеть шизофренией все равно, что болеть лейкемией. Это неизлечимая, постоянно прогрессирующая болезнь.

—   Бывает, лейкемия дает ремиссии.

—   Что касается шизофрении, то она ремиссий не дает.

Врач начинал испытывать раздражение, но Питер гнул свое.

—   А как насчет новых лекарств? Как насчет предсказания Фрейда, что настанет день — и причиной шизофрении признают нарушение обмена веществ, которое можно сбалансировать посредством инъекций?

—   Этот день еще не настал, и, пока он не настанет, мы будем держать шизофреников в изоляции как в интересах общества, так и в их собственных интересах. В конце концов, некоторые из них опасны для окружающих.— Многозначительно произнеся этот окончательный приговор, доктор Полэс препоручил Питера санитару, и тот провел его по коридору готического особняка в большую угловую комнату. Там за мольбертом с натянутым полотном сидела Инид; полотно было чисто, если не считать одного-единственного ярко-красного мазка чуть пониже центра.

Ни слова не говоря, санитар зажег верхний свет и удалился. День за окном стал черен как ночь.

Брат и сестра разглядывали друг друга. Инид нисколько не изменилась. Пожалуй, после трех лет вынужденного воздержания она стала выглядеть еще моложе, чем была.

—   Привет от психов,— сказала она наконец.

—    Во всяком случае, они еще не довели тебя до ручки.— Он поцеловал ее в щеку.

—   Да уж хоть бы и довели. Погаси этот проклятый свет, ну?

Питер повернул выключатель. Окно из черного стало серым. В сумеречном свете черты Инид казались призрачными — видимое сквозь воду лицо утопленника, лишь недавно утонувшего.

—   Мне сказали, ты стала художницей.

—   Он совсем свихнулся, это ваш доктор Полэс. Ей-богу, я знаю теперь всеего симптомы. Моет руки двадцать раз на дню и без конца смотрится в зеркало, чтобы убедиться, не испарился ли он. А эта его миссис Полэс, такой халды с помойки еще поискать. У неетоже бзик — воображает, будто она леди, сука паршивая. Дай мне сигарету. Я уже выкурила свою дневную норму.— Она взяла сигарету, огонек спички дугой прорезал полумрак. Инид затянулась и сказала: — Ах, чего бы я только не отдала за рюмку сухого мартини.

—    Ты еще не отвыкла?

—     Какое там! Знаешь, они, должно быть, правы. Похоже, я и вправду никогда не смогу бросить пить по собственной воле.

—    А как ты себя чувствуешь, когда не пьешь? — Питера это очень интересовало. Сидя на диете, он казался себе страшно добродетельным и думал, что и Инид должна чувствовать себя так же.

Но с ней было иначе.

—    Я места себе не нахожу, хорошо еще, что мне дают люминал. Это помогает, но этого мало. Я из собственной шкуры готова выскочить. Но в конце-то концов, кому от этого плохо, что я пью? Я сама себягублю, сама себяхороню.

—    Все наши...

—    Я все про них знаю.— Ее голос прозвучал резко.— Как они?

—    Клея переизбрали...

—    Знаю. Я читаю газеты.

—    Ну, значит, ты знаешь о нем столько же, сколько и я. Я почти с ним не виделся после того... после того, как...

—    ...я пыталась убить отца? — Инид вдруг рассмеялась и мгновенно стала сама собой, упиваясь собственным безрассудством.— А что, на их лица стоило посмотреть! Насколько мне помнится,— задумчиво добавила она,— я была здорово набравшись. Не то я наверняка отстрелила бы голову папуле, вместо того чтобы всадить пулю в левый глаз Аарону Бэрру.

—    Ты думаешь, убив отца, ты многого бы достигла? — Питер улыбался сестре в сером сумраке, хотя знал, что она не может видеть его лицо, точно так же как он не мог видеть ее за серой клубящейся пеленой между ними.

—    Я была бы очень счастлива, по крайней мере на время.— Она вздохнула.— Ведь он сущий изверг! Я пробовала объяснить это доктору Полэсу. Но, кажется, он не может мне сочувствовать, потому что связан обязательством перед отцом. Ведь, в конце концов, ему платят за то, что он ведет себя так, будто я действительно сумасшедшая. Я сумасшедшая?

—    Нет.

—    Иной раз мне кажется, что я вправду сумасшедшая. Знаешь, как бывает: начинаешь становиться тем, кем тебя считают.

—   Ну, во всяком случае, я так не считаю.

—   Оказывается, ты мне друг! А я-то никогда тебе не доверяла. А почему, собственно?

Питеру стало больно. Он почти всю жизнь свою отдавал себе ясный отчет в том, какое чувство он испытывает к Инид, но ему было отказано в том, чего он хотел больше всего в жизни, а потому он удовольствовался дружбой. А вот теперь, оказывается, дружбы-то и не было.

—    Наверное, потому, что я считала тебя подлым. Тогда, конечно, отец любил тебя больше меня, и я ревновала.— Это была такая чушь, что Питер предпочел не возражать ей и только подивился, как делал уже не раз, не сумасшедшая ли она на самом деле.— Ну да все это пустой разговор. Я сижу здесь, а они держатся заодно. Все остальное неважно.